Мой генерал - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 27

Я спрашиваю дедушку. Он молчит. Потом говорит:

– Подумай!

– Ну, мог бы я им сказать: выметайтесь?

– Подумай!

– Чего еще думать?

– Все-таки подумай. Думать учись.

– Но я же вежливым должен быть.

– А про галстук? Когда этот Глеб про галстук сказал, ты почему промолчал? Знаешь, это как называется? Соглашательство! Ты хоть и не снял галстук, а с Глебом согласился, ясно? Потому что не ответил ему как следует. Промолчал. Примирился.

Я от деда отодвинулся. Стал в иллюминатор смотреть. Чтобы он не увидел, как в глазах слезы задрожали. Сказанул называется! Соглашательство! Еще чего!

– Вот видишь, – сказал дед, – я тебе правду сказал, а ты обиделся. На правду многие обижаются. На ложь не обижаются. За ложь – спасибо говорят. А правду простить не могут.

Я молчу. Обижаюсь. Потом не обижаюсь. Просто молчу. Думаю. Приваливаюсь к деду. Он опять прикрывает меня рукой.

– Честность и правда выше вежливости, – говорит дедушка. – А выше всех – убежденность.

– А как с тем парнем быть? – спрашиваю я. – С Фиделем.

– Никак, – отвечает дед.

– Может, письмо написать?

– Что напишешь? Что ты не такой? Не надо.

– Почему?

– Это в письмах не доказывают. Словам не верят. Верят делам.

Я молчу. Думаю. Что-то щекочет под ложечкой. Какое-то недовольство.

– Тебе досадно? – спрашивает дед.

Я киваю головой: еще как.

– Хорошо! – шепчет он.

– Чего тут хорошего?

– Это значит, недоволен собой. А когда человек недоволен собой, это прекрасно. Хуже нет, если он собой доволен. Пиши пропало. Нет человека. Хоть он и есть, а его нет. Умер, пусть даже живой. Человек должен быть недоволен собой. А если ошибся, должен досадовать. Когда он досадует, он ошибку понимает. Досада – это урок.

– А у тебя бывает досада? – спросил я.

Дед замолчал. Я думал, он задремал, мне же из-под руки его лица не видно. Я ворохнулся. Дедушка вздохнул. Значит, не спит.

– Бывает? – повторил я.

– Помнишь телеграммщика? – спросил дед.

– Того забулдыгу? – удивился я.

– Забулдыгу, – вздохнул дед. – Это он теперь забулдыга, а ведь был майор. Вот я и думаю, как же так вышло?

– Чего тут расстраиваться? – опять удивился я. – Досадовать надо на себя, ты говорил. Когда сам ошибся. А тут ошибается другой человек.

– Верно говоришь. Но ведь не бывает же так сразу: сначала – хороший и вдруг – плохой. Давай поразмышляем.

Я согласен. Я люблю, когда дедушка размышляет.

– Давай, – отвечаю я, – значит, он был майор.

– Война началась. Он пошел на фронт. Стал солдатом. Или командирские курсы закончил – стал лейтенантом. Войну майором закончил.

– Дальше что?

– Подожди. Заглянем в мирное время. Еще до войны. Кем он был? Может быть, бухгалтером. Бухгалтерия для артиллерии, например, великое дело. Возле пушек считать надо, чтобы в цель попасть. Вот он из бухгалтеров стал хорошим артиллеристом. Майором.

– Ну и что?

– А вот что. До войны – бухгалтер. Неплохо. А после войны? Опять бухгалтер? Ему это, наверное, не понравилось. Он решил – раз майор, значит, простым бухгалтером работать стыдно, хотя ничего стыдного нет: не звание красит человека, а человек свое звание. Я же говорил – бухгалтерия артиллерии помогает. Значит, и артиллерия бухгалтерии может помочь. Но он не захотел жить, как прежде. А чтобы по-новому жить, учиться надо. А учиться неохота. Вот и стал он просто майор. Бывший майор. Майор, который ни на что не годен.

– Но это же он виноват, – удивляюсь я. – Почему тебе досадно?

– Досадно мне потому, – говорит дедушка, – что наша армия майора потеряла. А государство – бухгалтера.

Я думаю. Что же делать с этим майором? Но ничего придумать не могу. Что придумаешь? Дед вздыхает снова. Прижимает меня покрепче. Я жмурюсь от удовольствия. Говорю ему:

– Брось ты! Не досадуй! Подумаешь, какой-то пьяница!

Дед меня отодвигает. Смотрит пристально мне в глаза.

– Антошка! – восклицает он громко. – Не говори таких страшных слов! Надо о любом человеке думать, понимаешь! О любом! Потому что он – человек!

Дед разглядывает меня пронзительно. Удивляется, как я мог такое сказать. А чего особенного я сказал? Подумаешь, пьяница! Да с пьяницами бороться надо! У нас возле милиции про пьяниц выставка даже есть. «За ушко да на солнышко» называется.

Дед хмурится.

– Не смей, я тебе просто приказываю: никогда не смей! Не смей думать о людях равнодушно! Люби, спорь, наконец, ненавидь! Но не будь равнодушным! У каждого несчастья есть причина. И ее надо отыскивать. Надо размышлять. Надо помогать людям, чем можешь. Но никогда не закрывай глаза. Не маши рукой, не считай, что есть зряшные люди. А самое главное – не будь равнодушным. Запомни это! И помни всю жизнь!

Я помню.

Я помню голубое небо в иллюминаторе. Солнечные лучи, падающие на лицо дедушки. Коридор между креслами, наклонившимися вниз, – самолет шел на посадку. И эти слова, которые сказал дедушка.

Завещание

Перед посадкой я снова спросил:

– Когда расскажешь военную тайну?

– А ты не побоишься? – сказал дедушка. Он смотрел на меня строго, будто испытывал: трус я или нет.

– Она страшная? – обрадовался я: вот здорово, узнаю страшную тайну.

Дедушка нахмурился.

– Тяжелая, – ответил, помолчав. – И горькая.

И вот мы сидим дома, за праздничным столом, мама и папа поглядывают на нас радостно, довольные нашим возвращением. Только что ушла Анна Робертовна, растроганная до слез. Дедушка вручил ей пакет с одеждой для будущего внука. Она перебирала рубашки, чуть побольше ладошки, поглядывала на дедушку и швыркала носом.

– О, мон женераль! – повторяла она, а дедушка только крякал от смущения.

Потом француженка ушла, мы остались одни – наша семья: папа, мама, дедушка и я. Я снова принялся рассказывать подробности наших замечательных каникул, но дедушка перебил меня.

– Знаете, други, – сказал он, – надо серьезно поговорить.

Никогда я еще не видел дедушку таким серьезным. Видел грустным, печальным. Видел даже, как он плачет. Но таким простым и серьезным еще не видел.

– Вот что, милые, – сказал он негромко и задумался.

Дедушка молчал, как будто не решаясь сказать что-то очень важное.

– Жизнь не бывает вечной, – сказал он вдруг, – люди рождаются, живут, а потом уходят, чтобы уступить место другим. Это закон природы. Против него человек бессилен. Вот и я.

Дедушка замолчал. Опустил голову.

– Вот и я, – повторил он, – должен приготовиться к этому.

– Как не стыдно! – воскликнул отец. – Боевой генерал, а о чем думаешь!

– Что вы, папа, – растерянно проговорила мама.

А я вскочил с места, обнял деда, шепнул ему на ухо:

– Не надо!

Он отодвинул меня. Усадил рядом, обнял за плечо. Ответил отцу спокойно:

– Если хочешь знать, солдат перед боем всегда надевает чистое белье. Без паники и шума. Если возможность есть, непременно помоется в бане. Думаешь, он собирается умирать? Нет. И не хочет. Но на всякий случай готовится.

Дедушка помолчал.

– Я умирать не собираюсь, но готовым быть должен. Чтобы костлявая не застала врасплох. Вот и решил – написать завещание… Хоть я и генерал, а имуществ особых не имею. То, что есть, оставляю тебе, Ольга, ты хозяйка. Сыну книги. Внуку, тебе, Антошка, орден Отечественной войны, потому что наследникам по закону оставляется только он, остальные сдаются государству.

Он посмотрел на нас посветлевшим взглядом. Мама и папа сидели как в воду опущенные. Да и у меня на сердце кошки скребли. Зачем он затеял такой разговор? О смерти? О наследстве? Разве об этом надо думать?

– Чего носы повесили? – усмехнулся дед. – Дело житейское, простое. Но обязательное. Никуда от него не денешься.

– Папа, – воскликнула мама, – ну разве так можно? Зачем какие-то приготовления! Стоит ли думать об этом?

– Отец, – сказал возбужденно папа, – мамы нет давно, ты должен успокоиться наконец. И потом, мы, слава богу, вместе. Антошка, ты. Сердце радуется, глядя, как вы дружите!