Костры ночных Карпат - Близнюк Семен. Страница 4

Готовые листовки люди Даскаловича скатывали в тоненькие трубочки и в папиросных гильзах вкладывали в сумки лесорубов и в сундучки железнодорожников, рассылали по почте, всовывая в бандероли со служебными бумагами. Их находили в Хусте, Тячеве, Тересве.

…А вскоре в хату Рущака Гичка принёс несколько плакатов, нарисованных Юрком Молнаром.

— Расклеить бы их в Хусте, — посмотрел на Миколу. — Да так, чтобы фашисты почувствовали: пас много, очень много, мы — народ… Дело, конечно, сложное, не буду скрывать.

— А чего ты на меня поглядываешь? — затеребил волосы Канюк. — Не решаешься спросить — не страшно ли мне? Не храбрюсь, но раз уже взялся я за это дело, считай — как отрезал.

— Да, но ты подумал, что это и есть главный бой с фашизмом. А мы сейчас только готовим себя к этому бою, он — все ещё впереди, — невозмутимо сказал Гичка. — Теперь слушайте…

Плотницким карандашом Юрко начертил прямо на столе схему хустских улиц. Затем тщательно все стёр.

— Поняли, — кивнул Рущак. — Так мы за ночь весь город обклеим, да ещё друг друга подстраховать сможем.

— Тут, чтобы минута в минуту всё было… — Юрко что-то подумал, а потом добавил:— Да, проверять время сможем по поездам.

— Действительно, — подхватил Канюк. — Паровозный гудок в любом уголке слышен…

Несмотря на столь несовершенную систему расклейки плакатов, смельчакам сопутствовала удача. Утром Хуст возбуждённо шумел. Необычное оживление царило у витрин крупных магазинов, на станции, у почты. Люди столпились даже перед окружным жандармским управлением, здание которого обычно обходили стороной. Жандармы вначале ничего не заподозрили. Собрались-то люди вроде бы у плакатов с воззванием регента: кто их поймёт, этих верховинцев, — вчера отворачивались, сегодня их не оторвёшь от стендов. Только потом заметили: рядышком с большими правительственными плакатами приклеены маленькие рисунки…

Каратели хватали подозрительных, начали избивать рабочих лесоскладов, железнодорожных мастерских…

Но борьба не прекращалась.

Все эти события предшествовали встрече двух подпольщиков на городской площади у велосипедной стоянки.

Гичка в свои тридцать лет, казалось, был неутомим, но он уже тяжело болел, и друзья решили переправить его на лечение в Советский Союз. Поручили это Канюку — верный друг Юрка мог справиться с задачей быстрее других. Хотя жандармы сразу не установили, чьих рук дело — хустские плакаты и листовки, — нельзя было, однако, гарантировать, что завтра-послезавтра они не нападут на след Юрия Гички.

Канюк начал искать связь…

Примерно в те же дни по ту сторону Карпат, на пограничной станции, произошла встреча, о которой ни Канюк, ни Рущак, ни Гичка не подозревали, но которая сыграла решающую роль в их дельнейшей судьбе и работе.

В домике под вишнями, неподалёку от станции, за столом, покрытым узорчатой клеёнкой, сидел уже немолод дой, слегка уставший человек. Широко расставленные серые глаза, тонкие губы с поднятыми уголками придавали этому военному глубоко мирный штатский облик. А когда он одевал очки в обычной металлической оправе, то не хватало на столе разве что каких-нибудь бухгалтерских счётов. Выдавала только гимнастёрка с двумя «шпалами» в каждой петлице да ещё портупея, стягивавшая плотную фигуру.

Собеседник майора выглядел значительно моложе. Под бровями прятались тёмные глаза. Был он на две головы выше, но слушал согнувшись, положив на стол жилистые руки.

— Вот теперь познакомимся, так сказать, очно, — говорил военный. — Я ведь вас, Пётр Дмитриевич, знаю довольно давно — с тех пор, как вы написали нам это заявление, — и вынул листок, вырванный из тетрадки.

— Целый год прошёл, — вздохнул собеседник.

— Что ж, скоро сказка сказывается — не скоро дело делается, — пошутил майор. — Тем более, что дело, за которое вы готовы взяться, — особое, не на один день. И всей опасности его себе не представляете.

— Представляю, чего там…— отозвался гость, и желваки на его лице слегка заиграли. — Я готов на все, я не боюсь…

— Нет, дорогой, позвольте, мне знать лучше. Даже опытный разведчик не всегда предугадает развитие событий, в гуще которых он невольно может оказаться. Ну, а вы — тем более. Так что насчёт драки — придётся обождать. Он помолчал и вдруг поднял голову:— Послушайте… Ничего особенного не слышите?

За окном шелестел дождь, доносился перестук колёс на станционных стрелках, из соседнего дома слышались «Брызги шампанского».

— Ничего особенного.

— Вот именно. Все нынче происходит в тишине. В так называемой тишине. А мы обязаны слушать тишину, знать, что за ней скрывается. Чтобы знать, откуда угрожает опасность и какая она, эта опасность. Вы пишете, товарищ Микулец: «Хочу быть полезным в борьбе нашего народа против фашизма, хочу активно действовать…» А ведь действовать можно и нужно по-разному. Слушать, видеть, сопоставлять факты — это тоже действие, причём для нас не менее важное, чем то, которым до этого занимались вы и чем занимаются ваши земляки, распространяя листовки, организуя забастовки…

— Я — лесоруб и бокораш [6], умею рисковать. Да и Карпаты знаю…

— Все пригодится, не волнуйтесь… Вот что… через границу переходят сотни закарпатцев, спасающихся от террора фашистов. Если уж нависнет над вами опасность… в общем, старайтесь «одеваться» под таких перебежчиков. Многие просто напуганы, боятся жандармов и полицаев, как огня. И вам нужно быть таким «пугливым». Поняли меня?

— Всё ясно…

— Ещё раз запомните: я — майор Гусев. Для пропуска на нашей пограничной заставе вам достаточно сказать: «Доставьте к майору Гусеву». Придумали для себя псевдоним?

— Охотник. Подойдёт?

— Вполне.

Майор поднялся из-за стола, поправил очки и как-то по-отцовски взглянул поверх стёкол на высокого парня, стоявшего перед ним:

— Что же, хороших вам трофеев, товарищ Охотник. Ни пуха, ни пера…

Непроглядной ночью Пётр Микулец, плотогон из Буштины, коммунист, уехавший в 1937 году в Советский Союз, возвратился в родной край. Ему не понадобился проводник: у Микульца были на перевале свои излюбленные тропы.

В небольшом посёлке лесорубов и бокарашей люди знали друг о друге все. Уходил сосед в горы — не спрашивали, куда, не интересовались — зачем. Уходит — значит, надо. Куда там надолго отлучился из дому сын старого Микульца — тоже не очень занимало. Может, он подался на заработки в Сольнок, в этот венгерский городок, где перегружали соль из Закарпатья и где можно было, по слухам, заработать. А может, ещё дальше — за Дунай. Пора было парню обзавестись собственным хозяйством, — считали соседи. И, когда как-то утром во дворе Микульцев увидели Петра, разбиравшего старый велосипед, тоже не очень удивились: вернулся — и ладно.

Понимали, почему отсиживается дома, не мозолит жандармам глаза. Был раньше забастовщиком, и на демонстрациях его видели не раз. А тут и случайных людей похватали — только за то, что в Хусте читали на стенах листовки, а уж с такими, как Петро, у жандармов особые счёты.

В общем, необщительность молодого Микульпа была вполне понятной.

С неделю Пётр перегружал лес на речном причале. Работа была сдельная, давала возможность присматриваться к грузчикам, прислушиваться к их разговорам да подыскивать нужных людей. По коротким репликам он понял, что с солдатской службы возвратился Микола Рущак — водили когда-то бокоры по Теребле, надёжным плотогоном был земляк, на крутых поворотах знал, как держать весло…

В сумерках сел на велосипед, отправился к Миколе.

Тот встретил гостя спокойно, словно ждал его прихода. Выпили сливовицы, вспомнили, как однажды опрокинулся их плот, и спаслись они, благодаря счастливому случаю: на реке застрял здоровенный выверт, под ним и укрылись от брёвен-снарядов…

— Ну, давай, выкладывай, Петро, с чем пожаловал? Не про ветровал ведь вспоминать, — сказал вдруг Микола.

— Всякие ветровалы бывали…