Барабашка - это я: Повести - Мурашова Екатерина Вадимовна. Страница 19

Есть не хотелось, и в школу не хотелось тоже. За окном было серо и пустынно, только в углу двора яростно рыла землю бродячая трехцветная кошка. Приглядевшись, я заметила человека, сидящего под грибком на углу песочницы. Он сидел совершенно неподвижно и, казалось, спал.

«Интересно, что он тут делает?» — лениво подумала я и в тот же миг не то чтобы узнала, а просто как-то поняла, что этот человек — Васька. Я уколола вилкой язык, вскочила и поперхнулась винегретом. Чтобы Васька сам пришел ко мне и ждал меня, должно было случиться что-то такое… такое… Я схватила несобранный портфель, впрыгнула в уличные туфли и кинулась к выходу. Из ванной выглянула мама в бигуди и в махровом халате.

— Ты куда? — удивленно спросила она.

— В школу… забыла… классный час… — забормотала я, силясь открыть дверь и от волнения проворачивая ручку вечно неисправного замка.

«Хорошо, что бабушка ушла в поликлинику!» — подумала я, прыгая через три ступеньки.

Во дворе я сразу бросилась к Ваське, хотя была почти уверена, что мама смотрит в окно. Он медленно поднялся мне навстречу.

— Что?! — шепотом крикнула я. — Что случилось, Васька?!

— Жека заболел, — хрипло сказал Васька.

Я несколько раз моргнула и вдруг почувствовала, что растерянность и страх куда-то подевались. Внутри все собралось в один большой комок.

— Симптомы какие? — быстро спросила я.

— Чего? — Васькины тонкие губы болезненно перекосились.

— Ну, признаки… Болит у него что?

— Горит весь. И кашель.

— Горло не болит?

— Нет вроде.

— Может, в больницу?

— Я тоже думал… Он плачет, просит: «Не отдавай меня. Я там помру…»

— Ладно, жди здесь. Я сейчас. — Я бросила портфель к Васькиным ногам и побежала домой.

Я рылась в аптечке. Мама удивленно и встревоженно сопела за моей спиной. Кашель и температура… Либо грипп, либо бронхит, либо воспаление легких… С верхней полки в ладонь вывалился бабушкин фонендоскоп. «Идиотка!» — обругала я себя. Когда-то бабушка предлагала мне научиться пользоваться им, но я отказалась. Слушать человеческие внутренности почему-то казалось мне неприличным. Как бы мне сейчас пригодилось такое умение! Скрипнув зубами, я запихнула фонендоскоп на место. Так… В любом случае — антибиотики… Пенициллин — только для инъекций. Канамицин — отлично, сойдет… Аспирин, амидопирин — жаропонижающие, димедрол — тоже пригодится… Что еще? Я оглянулась, заметила на столе лимон, сунула его в карман.

— Может быть, ты объяснишь мне наконец, что происходит? — произнесла мама, стараясь придать своему голосу железные бабушкины нотки.

— Потом… когда-нибудь… может быть… — неопределенно пообещала я.

В дверях мама сделала слабую попытку остановить меня. Я с ходу нырнула под ее руку и как снаряд вылетела на лестничную площадку.

— Значит, так. Запоминай. — Я по очереди вкладывала в Васькину ладонь шуршащие пакетики. — Это вот по одной трети таблетки через каждые три часа. Это — по четвертинке того и другого — один раз. А это — на ночь, без меня не давай. Вот лимон, давай ему с чаем, как можно больше… Все понял? Да… время… Вот, возьми! — Я сдернула с руки часы и сунула их Ваське. — После уроков я сразу сюда, к вам. Жди!

Васька стоял передо мной вытянув руки. На одной ладони лежали мои часы, на другой — лекарства. Я осторожно загнула пальцы на обеих ладонях. Пальцы были холодные и влажные. Васька опустил сжатые мной кулаки и смотрел куда-то в сторону. Потом повернулся и пошел. Я подхватила портфель и побежала в школу.

Часов у меня не было, и на последнем уроке я то и дело спрашивала у Наташки, сколько времени осталось до звонка. Наташка сначала отвечала, потом молча задирала рукав и, наконец не выдержав, спросила:

— Ты чего, на пожар, что ли, торопишься?

— Да, на пожар! — ответила я.

Едва дождавшись конца урока, я помчалась в «полосу».

Жека лежал на спине и смотрел в потолок широко открытыми глазами. В каждом зрачке отражалась керосиновая лампа, пристроенная Васькой в изголовье.

— Ну как? — спросила я.

— Все так же.

— Температура спала?

— Вроде. Весь мокрый был.

— Переодеть есть во что?

— Уже переодел.

— Хорошо. Но к вечеру опять будет подниматься… Антибиотики даешь?

— Чего это?

— Ну большие таблетки, через три часа…

— А… Те… Те даю.

— Нормально. На, пожуй. — Я сунула Ваське одно из двух яблок, которые дала мне Ирка. Обычно он припрятывал все, что я давала ему, а потом скармливал Жеке, но сейчас я смотрела на него, и он, нахмурившись, надкусил яблочный бок.

— Жеке еще есть, — сказала я. — Хорошо бы пюре сделать.

— Можно, — согласился Васька. — Прямо внутрях.

— Как — внутрях? — удивилась я.

— Запросто. — Васька снисходительно усмехнулся. — Мы в инкубаторе часто так делали. Яблоки там хоть и давали, а не укусишь. А помнешь — и пойдет. Дай покажу… — Васька положил надкушенное яблоко на ящик, забрал у меня второе и принялся быстро вертеть его в пальцах, аккуратно, но сильно надавливая на бока. На белой мякоти надкусанного яблока я заметила кровь.

— Отчего это, Васька?

— А! Пасть кровит, — равнодушно объяснил Васька, продолжая вертеть в пальцах яблоко. — И зубы шатаются. Но не болит нимало. Чухня!

«У Васьки цинга», — подумала я и сама удивилась тому, как спокойно я это подумала.

Еще совсем недавно эта фраза была бы для меня с тремя, нет, с десятью восклицательными знаками. Потому что цинга — это что-то из позапрошлого века, из экспедиции Колумба и капитана Кука… А сейчас мне вполне хватило одной точки. И еще почему-то вспомнились голодающие дети из Африки. И именно в этот момент я отчетливо поняла, что они действительно есть. Раньше я смотрела на фотографии в газетах и картинки в журналах, но вроде бы не понимала, что это на самом деле. Хотя какая связь между Васькой и африканскими негритятами?

— Надо иголки еловые заваривать и пить это, — посоветовала я. — Тогда пройдет.

— Была нужда! — фыркнул Васька.

— Знаешь, а в Африке каждый год миллион детей умирает. От голода, — сказала я.

Васька внимательно посмотрел на меня, задумался, почесал ногтем за ухом и серьезно сказал:

— У нас меньше, наверное.

Мне отчего-то вдруг стало холодно, по спине поползли мурашки. И еще я четко представила себе этот миллион голодающих детей, которые умрут в этом году.

— Брось, — сказал Васька, внимательно наблюдавший за выражением моего лица. — Не думай. Нимало не думай. А то крыша поедет. Если обо всем думать, что видал, да еще и про Африку, то обязательно поедет. Брось!

— Не могу! — пожаловалась я.

— Ну тогда вот картохи почисти. И пюре енто соскреби. Оченно помогает! — усмехнулся Васька, протягивая мне яблоко.

После Васькиных манипуляций оно стало мягким, как вата, а внутри явно прощупывался стержень.

— Здорово! — удивилась я и, надорвав кожицу, стала счищать пюре в подставленную Васькой кружку.

— Темно уже. Домой иди. Хватятся, — сказал Васька, вернувшись с улицы.

— А вы?

Чего мы? — Васька пожал плечами. — Маленькие, что ль? — И тут же губы его некрасиво сморщились и, словно бы против воли выталкивая из себя слова, он спросил: — А если худо совсем будет, что делать?

— «Скорую» вызывай, — твердо сказала я.

— А поедет сюда?

— Конечно, поедет. Встретишь только.

— А его как же оставить?

Я задумалась. Одному Ваське и вправду не справиться с больным Жекой. Значит, надо либо сейчас вызывать «скорую», либо…

— Я остаюсь, — сказала я и поплотнее уселась на ящике, демонстрируя серьезность своих намерений.

Чего — остаюсь? — глупо улыбнувшись, спросил Васька, но по его лицу было видно, что он все понял.

— Здесь остаюсь, на ночь. Сегодня тяжело будет. Если обойдется, то дальше легче. Ты справишься.

Улыбка медленно сползла с Васькиного лица, сменившись «предкриковой» мрачностью.

— Ты чего, совсем, что ли?! Твои предки милицию на ноги подымут! Заложить нас хочешь, да?! Катись отсюда!