Из-за девчонки (сборник) - Туинов Евгений. Страница 18

– И церковь мне здешняя не нравится. Шумно. Вокруг машины ходят. Поп молодой, а поет казенно. А у нас, ты видел, церковь маленькая да стоит на горочке, среди… – бабуля совсем залилась слезами, – березонек.

– Раз т-так – уезжай.

– А ты?

– В интернате б-буду жить.

– Разве я позволю? – замахала она на него старыми веснушчатыми руками.

Колюня больше не стал с ней спорить, ушел к себе. Включил магнитофон и погрузился в клокотание музыки, включенной на полную катушку. Никому он не нужен на этом свете!..

Нет, не в музыку погружался Колюня – в свое безбрежное и бездонное горе-несчастье. И это не только метафора. Где бы он ни был, куда бы ни шел, горе окружало его, как вода в открытом море, со всех сторон, и он плыл в нем, плыл…

Из его горя состояли дома, улицы, мглистое небо декабрьского утра, полчища каркающих ворон, летевших над городом, когда Колюня понуро плелся в школу, закинув за плечо сумку с учебниками и тетрадями.

О несчастье возвещали резкие, как удар хлыста, звонки на урок и с урока. О нем истошно кричали первоклашки, путавшиеся под ногами на переменках.

Казнью был каждый вызов к доске. Он учил, он знал урок, но, чтобы учительница поверила ему, надо было вставать из-за парты, идти сквозь строй взглядов к доске, поворачиваться лицом к классу – и к тем двоим тоже – и что-то говорить, говорить…

И – глаза бы его ни на что не смотрели! – все вокруг – из-за сильных холодов, что ли? – стало серым, сухим, твердым. Случалось, он не сразу узнавал родной дом. Прежде «китайская стена» играла на солнце голубой облицовкой, а теперь она выглядела так, будто была нарисована простым карандашом на серой бумаге.

Весь мир был несчастье…

Пока еще ходил в школу, готовил уроки дома, дни не казались бесконечно длинными, какими они стали в каникулы. Время неожиданно превратилось в его врага. Лишь теперь до него дошел ужасный, прежде ускользавший смысл выражения: убить время. Это означало – убивать себя. Время проходило через него непрерывным, физически ощутимым потоком. Иногда ему казалось, что он состоит не из материи, а из медленного, мучительного, как пытка, времени…

Легко было классной говорить: оставайся человеком. А если у человека болит и ноет не переставая сердце? И боль эта походит на зубную: она нигде и везде!

В последний день старого года Колюня зашел в поликлинику и пожаловался врачу на плохое самочувствие. От врача, энергичной, с румянцем во всю щеку женщины, веяло уже не только лекарствами, но и яблоками и шоколадом. Тем не менее она выслушала его внимательно и все его жалобы занесла в историю болезни. Этот рыжий угрюмый мальчишка пришел к ней не за справкой: в школах, она помнила, начались каникулы, и следовательно, он не симулирует.

– Я пятнадцать лет работаю врачом и замечаю, что чисто детских болезней становится все меньше, – делилась она своими наблюдениями, пока Колюня раздевался до пояса. – Растете вы теперь быстро, будто боитесь куда-то опоздать, и жалуетесь-то почти на то же самое, что и мы, взрослые, – на сердце, бессонницу, плохой аппетит, подавленное настроение… Ох, пережить бы этот век!

Но и простое прослушивание, и срочная электрокардиограмма показали: сердце Колюни в норме и работает, как швейцарские часы. На всякий случай врач посоветовала пить корвалол и настойку пустырника.

– Печать поставишь в регистратуре, – сказала она, протягивая ему рецепты. – Передай родителям, чтобы следили за твоим питанием.

– Лана, – вяло пообещал ей Колюня и выбросил рецепты, не дойдя до регистратуры.

Еще она посоветовала ему подольше спать, гулять и ни о чем грустном не думать. Спать он и без ее советов спал, не думать о грустном не мог, а гулять подолгу начал. Чаще всего, когда на улице еще или уже было мало людей. Выходя из подъезда, надвигал на глаза вязаную шапочку (бомбошку отрезал и выкинул), руки в карманы – и ходил, ходил, ходил… В нем жила смутная надежда, что, петляя между домами по два-три часа, он оторвется от преследующей его хандры или если не всю, так хоть часть выгонит с потом.

А иногда ему начинало казаться, что облегчение принесет большая высота. Он заходил в чужие дома, на лифте поднимался на последний этаж, выбирался на крышу и в полном одиночестве стоял там, пряча лицо в воротник от едкого, перехватывающего дыхание холодного ветра. Перед ним простиралось и тонуло в морозной мгле плоскогорье бесчисленных домов огромного города. Синие поезда метрополитена, выходя из-под земли, торопливо, словно делая что-то незаконное, перебегали из туннеля в туннель. По асфальтовому дну разверзавшейся под Колюней пропасти шли, вернее, безногими шариками катились прохожие. С большой высоты все выглядело игрушечным и забавным.

Все, кроме своего несчастья…

Несколько раз он порывался рассказать обо всем бабуле. Но так и не рассказал. Побоялся, что не поймет. Все-таки разница в возрасте между ними была почти в полвека! Чувствовали ли то же самое, что и он, люди в ее время? Было ли когда-нибудь что-то подобное с ней самой?… Он сомневался в этом, потому что был уверен: такого, как с ним, еще никогда не было ни с кем.

Трудно сказать, поняла бы его бабуля или нет. Но в чем он был совершенно прав: такого, как с ним, еще не было ни с кем. И не будет, сколько бы ни существовал род людской. Каждый к своему первому чувству идет своим путем, по-своему переживает все, что оно с собой несет.

В этом вся штука…

В жизни Колюни наступила странная пора: он перестал понимать, что для него лучше, что – хуже. К слову сказать, он не мог дождаться, когда же наконец начнутся зимние каникулы. Тогда не надо будет шесть раз в неделю входить в класс и видеть, как эти двое, склонившись друг к другу, сидят за партой, – Малышева вечно не успевала сделать все уроки дома, Коробкин ее вечно выручал. Быть с ними в одном помещении стало пыткой! Он плюхался на свое место – за партой так и сидел один, – доставал, чтобы никого и ничего не видеть, книгу, читал ее, читал, а про что она, не понимал. И только чей-нибудь тычок в спину воспринимал правильно: в класс вошла учительница, надо вставать…

Но вот каникулы наступили. И – никогда бы они не начинались! – не видеть ее каждый день оказалось еще тяжелее, чем видеть, пусть даже рядом с другим! Пока видел, хоть какие-то надежды появлялись. Вот сегодня они в кабинете физики сели за разные столы, а после уроков она пошла домой одна. Кажется, поссорились. Надолго? А вдруг – навсегда?! О, если бы!.. Права была классная или нет, запретив постановку, но Света, за здоровье которой она тревожилась, действовала точно по фабуле Колюниной пьесы. Она настойчиво атаковала эту парочку то приглашениями в театр, где ее мать заведовала билетами, то зазывала к себе домой, короче, старалась во что бы то ни стало украсить своим присутствием их досуг. И временами Колюне мнилось, что Светкина настойчивость Коробкину вовсе не противна. Что, если ей удастся отколоть Коробкина от Малышевой?

Несчастье хватается за соломинку…

В каникулы он со всей силой ощутил, как тяжела неизвестность. Что Малышева будет делать в эти дни? В Москве останется или уедет куда-нибудь? Мильон вопросов, мильон терзаний…

В школе чем еще было хорошо: он мог подойти к ней как к однокласснице и о чем-нибудь заговорить, услышать ее голос, поглядеть ей в глаза. Приходилось, правда, урывать для этого секунду, пока Коробкин бегал в буфет или еще куда-нибудь.

«Мисс Малышева!..» – церемонно раскланивался он и обычно задавал вопрос, на который она не знала, что отвечать. Например, такой: это правда, что «любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…»?

Ей не нравилось, как он с ней разговаривал. Пожимала плечами и, краснея от неловкости, отмалчивалась или просила больше никогда не задавать ей глупых вопросов. И тогда Колюня терял выдержку, шел на все унижения, чтобы она простила его.