Из-за девчонки (сборник) - Туинов Евгений. Страница 19

В каникулы что было плохо: все разбрелись по своим углам. Каждый теперь жил своей жизнью. Как при таком положении, не выдавая себя, узнать: Малышева и Коробкин вместе проводят каникулы или порознь?

Но счастье глупо, а несчастье изобретательно. Колюня набирал номер ее телефона и, услышав знакомый (красивей всякой музыки!) голос, бросал трубку. Она дома! Тут же звонил Коробкину. И он, ура, дома! И только оттого, что они были в тот момент не вместе, он с облегчением падал на тахту и блаженно улыбался в потолок. А потом вскакивал и, стремительно расхаживая по квартире, проговаривал вслух текст композиции, подготовить которую ему поручила Наталья Георгиевна.

Когда бабуля поправилась, он решил, что должен увидеть Катю. Вышел из дома – был морозный солнечный день, – еще не зная, как он это сделает. Все придумал дорогой: она жила в квартале от него. Подошел к ее дому, из будки телефона-автомата позвонил ей и пропитым голосом алкоголика спросил, не их ли машину хотят угнать дворовые хулиганы? Маневр удался! В легком халатике она выбежала на балкон, повертела головой, никаких поползновений на отцовский «запорожец» не заметила и, недоуменно пожав плечами, ушла. Колюне же и этих секунд хватило, чтобы стать счастливым человеком! Он вышел из будки и, ослепленный фарфоровым блеском январского снега, побрел домой, медленно и осторожно, точно нес в себе что-то хрупкое, не имеющее цены…

Однажды утром получилось, что бабуля впервые после травмы пошла в церковь, а Колюня в очередной раз – к Катиному дому. Вернулись они домой в разное время, но оба довольные и просветленные…

И все же вершиной изобретательского искусства Колюни были его встречи и разговоры с Катей… без участия самой Кати! В далекие времена подобных результатов добивались лишь опытные маги. Самого человека они не трогали, но образ его и душу умели вызывать к себе в любое время суток. В наш век, когда полно всякой техники, к чародейству прибегают только самые ленивые… Колюня воспользовался эпидиаскопом. Он смотрел слайды, сделанные им после турпохода. И только те смотрел, на которых была Катя. Прикнопил к стене большой лист ватмана и проецировал на него отобранные кадры, превратив таким образом свою комнату в кинотеатр для одного человека. Он увеличивал изображение, насколько позволяли разрешающие способности оптики, и, как только добивался резкости, садился в мягкое кресло и со скрещенными на груди руками подолгу смотрел на ее от сильного увеличения почти неузнаваемое, но все равно прекрасное лицо. Изредка вставал, подходил к экрану поближе и, как ценитель живописи в музее, благоговейно всматривался в рисунок ее губ, разрез глаз, линию бровей, носа, лба. И все слова, какие мог бы ей сказать, будь она рядом, говорил ее изображению на экране.

В те дни Колюня искал и находил поводы, чтобы поболтать с бабулей. Она уже спать хотела, мелко и выразительно рот крестила, позевывая, а он все выспрашивал ее про то, как она жила и работала в колхозе, про деда, убитого еще в финскую кампанию, про своего отца – и очень удивился, когда узнал, что тот в годы войны одновременно учился в школе и работал по ночам подпаском и, всегда полуголодный, завидовал коровам, что те могут есть и наедаться одной травой; выспрашивал про весь их, Рублёвых, род, тотчас лез искать фотографию прадеда, зубоскала и скомороха, в которого, по мнению бабули, Колюня и пошел.

Теперь он стал замечать тех, чье существование прежде не считал достойным своего внимания. И если во дворе встречал плачущего малыша, тотчас воспламенялся его обидой и шел вместе с ним восстанавливать попранную справедливость. Собираясь в магазин, спрашивал престарелую соседку, не нужно ли ей чего-нибудь купить. Он стал до такой степени жалостливым, что однажды, увидев среди зимы невесть отчего проснувшуюся муху, не убил ее! Раньше бы он это сделал механически и даже испытал от этого малюсенькое удовольствие. А тут, скованный хандрой, лежал на тахте и с сочувствием следил за ее беспорядочным, тревожным полетом, слушал тоскливое жужжание и про себя думал: пусть летает, пусть живет…

Колюня, Колюня…

Севка Барсуков, при всей своей лености человек наблюдательный, быстрее всех сообразил, что за кручина сделала Колюню угнетенным и ко всем радостям жизни безразличным человеком. Под конец каникул он зазвал его к себе и представил ему Веронику из своего класса, волоокую девицу с накрашенными скулами. Она, как догадался Колюня по Севкиным подмигиваниям, предназначалась ему в подруги. Готовая «своя девчонка»!

Сбывалась Колюнина давнишняя мечта…

Знакомясь, Вероника томно протянула ему руку и чем-то оцарапала. Колюня на миг выплыл из моря своего несчастья, глянул: у Вероники кроме макияжа были также длиннющие наманикюренные ногти! Он тут же представил, что у нее и на ногах точно такие же, и сумрачно ухмыльнулся.

Может, этой ухмылкой, может, чем-то другим, он сразу не понравился Веронике. Ее привлекали веселые, смелые мальчишки, как, например, Севка. А этот рыжий сидит сычом, молчит, из глаз у него, как у врубелевского демона, течет тоска и запредельный холод.

Посидев немного с ними, Колюня встал и сказал, что ему надо домой.

– На горшочек пора? – неудачно пошутила Вероника, чем окончательно оттолкнула его от себя.

Все-таки легче всего ему было наедине с музыкой. Она ни о чем не спрашивала, ничего не требовала, а лишь волнами прокатывалась сквозь него, вымывала душевную горечь и заполняла пустоту его одиночества светлой печалью.

Его кумиром в те дни стал Шаляпин. В неисчерпаемой мощи его голоса он искал и находил силу, чтобы избавиться от тоски. Кассету с песнями и романсами в его исполнении (раньше такие вещи он считал утехой для слезливых старикашек) он почти стер, включая ее без конца. Любил слушать, стоя лицом к окну. Всякий раз ему хотелось представить, какая Катя не на слайдах, а вживе. Но сеансы домашней магии делали свое дело. Сквозь закуржавленное стекло он видел ее неправдоподобно большое, в полнеба, лицо и тряс головой, чтобы освободиться от этого миража.

«Разлука уносит любовь…» – затаенно обещал ему шаляпинский голос, измученный страданием. Колюня прижимал лоб к заледенелому стеклу окна и тихонько подпевал Шаляпину…

В первые дни после каникул школа напоминала кулисы театра. Во время переменок и после уроков по ней ходили мальчишки в выцветших, великоватых им гимнастерках, девочки в трико и с бумажными розами в волосах, учительницы в длинных платьях фей – заканчивалась подготовка к фестивалю искусств.

Как и намечалось, он состоялся в первое после зимних каникул воскресенье. Колюня с утра занял свое место в радиоузле на четвертом этаже школы. Текст литературно-музыкальной композиции лежал перед ним. Только это был уже не совсем его текст. Накануне фестиваля искусств Наталья Георгиевна многое в нем поменяла. Так, вместо стихов Беллы Ахмадулиной вставила басню Крылова, вообще убрала написанную самим Колюней пародию на прием в комсомол в их школе. И некоторые записи пришлось заменить: Руссоса на Муслима Магомаева, Аллу Пугачеву на Клавдию Шульженко… Он спорил, доказывал, что композиция должна нравиться не только учителям. Сначала она просто-напросто отмалчивалась, а потом сказала, что все эти замены потребовала сделать Ольга Михайловна, председатель жюри фестиваля искусств.

– У меня отношения с ней не лучше твоих, – с суровым видом пояснила Наталья Георгиевна. – И я не хочу давать ей повода обвинить меня, кроме всего прочего, в подыгрывании ученикам…

Скрепя сердце Колюня сделал все, что требовалось… А теперь, сидя в радиоузле, он даже радовался, что весь день будет находиться здесь, а не в актовом зале. Там бы ему пришлось сидеть рядом со своими одноклассниками, болеть за свой класс и, проявляя патриотизм, после каждого номера, подготовленного восьмым «А», оголтело кричать: «Бра-во!!! Бис!!!»

Не тянуло его в последнее время ни веселиться, ни дурачиться…

Кроме того, он мог быть в зале отсутствуя: с актовым у него имелась двухсторонняя связь. Щелкнул тумблером – и слушай, кто, из какого класса с чем выступает…