Дружище Тобик (сборник) - Паустовский Константин Георгиевич. Страница 19
Приехав на место, Матвей Егорович первое время вспоминал Приблудного, а потом забыл.
Пробыл Матвей Егорович в санатории около месяца и начал собираться домой, в Пятигорск. Домой ехать почему хорошо? — знаешь, что тебя ждут, будут встречать, а Матвея Егоровича, старичка, никто не ждал, ведь он был бобылём!
Подходит поезд к Пятигорску; тут встречи, объятия кругом, а Матвей Егорович сторонкой со своим чемоданчиком людей обходит. И вдруг кто-то на него с размаху кидается! Старик чуть чемодан из рук не уронил. Глядит — а это Приблудный! Тощий, грязный, но столько в нём радости, что старик даже прослезился.
— Ах ты, голубчик мой, не забыл меня, старика, — бормотал он, лаская собаку. — Эк, поди, настрадался тут один!
С этого дня судьба Приблудного была решена, и, возможно, он в первый раз в своей жизни спал в комнате. Сослуживцы рассказали Матвею Егоровичу, что весь его отпуск горемычный пёс каждый вечер встречал поезда, несмело шныряя по перрону.
Старик крепко привязался к собаке, и, надо сказать, что Приблудный действительно был собакой, редкой по смышлёности. В комнате он всегда лежал на своём коврике, никуда не лез, ничего не трогал, а своего хозяина понимал с полуслова.
— Подай-ка мне, старина, шлёпанцы, — говорил Матвей Егорович, и Приблудный приносил ему туфли. — А ну, марш за газетой, — говорил старик, подавая собаке монету, и пёс через несколько минут возвращался с газетой в зубах.
— У меня пёс особенный, — говаривал Матвей Егорович. — Обычно люди себе собаку выбирают, а мой — хозяина себе выбрал.
Прошёл год, и Приблудный преобразился. Шерсть на нём стала гладкой, густой, походка — уверенной, взгляд — весёлым. С каким достоинством шёл он теперь рядом с хозяином! После голодной бездомной жизни он был по-настоящему счастлив.
Однажды, в очередном рейсе, Матвей Егорович почувствовал себя дурно и, доставленный в больницу, умер. Комнату его заняли, и собака опять стала бездомной.
Случилось так, что год спустя, осенним вечером, я проезжал через Пятигорск. Было холодно. Выходить не хотелось. Я стоял у окна. В завесе дождя светились фонари. Поезд плавно, без толчка взял с места, и платформа стала медленно уходить вдаль. Вот проплыло здание вокзала, большая цветочная клумба с юккой посредине, какая-то одинокая фигура под зонтиком, и вдруг я увидел в конце перрона худую белёсую собаку. Она бежала вдоль поезда, напряжённо всматриваясь в окна вагонов. Это мог быть только Приблудный, столько в его взгляде было тоски и отчаяния… Он всё ещё ждал своего хозяина! И когда в тумане скрылся окутанный облаками Машук, я ещё долго смотрел в ту сторону, где осталась опустевшая платформа с одиноко стоящей на ней собакой.
Станислав Тимофеевич Романовский
Мальчик и две собаки
У Серёжи было две собаки — Анчар и Копейка. Анчар был чёрный, крупный волкодав, и за красоту его знали все жители городка, в котором жил Серёжа с родителями. А Копейка был маленький, седой и старый, и его мало кто знал.
Однажды по старости лет Копейка принял страхового агента Ивана Ивановича Веретенникова за разбойника и вцепился ему в грудь. А когда Копейка понял, что обознался, что перед ним Иван Иванович Веретенников, добрый знакомый, много раз угощавший собаку колбасой, сконфузился, спрятался в поленнице дров и оттуда слушал грустный голос страхового агента:
— Да… Стареет Копейка… А может, и не стареет… Вот я и думаю, как с ним сейчас поступить? Подавать на его хозяев в суд или не надо?
— Не надо-оо-ооо! — прошептал Серёжа.
А вслед за ним высказались и его родители. Сперва отец:
— Не надо бы… Потом мать:
— Простите вы Копейку, Иван Иванович, пожалуйста. Жить-то ему осталось… А вместо порванной рубашки мы вам купим новую, из чистой шерсти.
— Так подавать в суд или не подавать? — оглядывая собеседников, вопрошал Иван Иванович Веретенников. — Что-то я никак понять не могу: надо или не надо?
«Не надо-оо-ооо», — тоскливо зевнул огромный Анчар, и пасть его блеснула красным огнём, на что страховой агент согласился:
— Не будем, не будем! Раз не надо, значит, не надо. Однако застраховать имущество от пожара — надо-оо-ооо.
Иван Иванович Веретенников торжествующе обвёл рукой дом, двор и надворные постройки.
И родители Серёжи впервые застраховали имущество от пожара — заплатили деньги страховому агенту, чтобы на тот случай, если случится пожар и сгорят ценные вещи, а то и дом сгорит, государство выплатило бы убытки Серёжиной семье.
Иван Иванович ушёл, придерживая на груди порванную рубашку. Как только он ушёл, из поленницы вылез Копейка и чихнул от яркого солнца.
— Будь здоров, Копейка! — сказал Серёжа. А отец проворчал:
— На пенсию тебе пора. На своих кидаться начал.
— Что дальше-то будет?.. — вздохнула мать.
А дальше Серёжа стал ждать пожара. Пожар обязательно должен случиться, раз деньги за него заплачены, тем более что дни стояли жаркие, и из Большого бора наносило запахи горячей смолы — живицы и нежной ягоды земляники.
…Дни остыли. Теперь из Большого бора пахло хвоей и грибами, а по утрам холодной росой. И Серёжа понял, что никакого пожара ждать не надо, даже если за него деньги плачены…
Тихие стояли дни, погожие, грибные, и родители ушли в Большой бор за грибами, а Серёжу оставили домовничать с двумя собаками — с чёрным Анчаром и седым Копейкой.
Перед дорогой родители наказали Анчару, который, как видимо, всё понимал:
— Береги Серёжу пуще глаза!
Серёжа походил по дому, полазал по крыше, покормил собак и сам поел не единожды. А ближе к вечеру с Анчаром и Копейкой пошёл встречать родителей.
Только собаки вбежали в Большой бор, как деревья — красные сосны — разомкнулись и замкнулись за ними, словно медные ворота.
Пустят ли ворота Серёжу?
Может, таких-то маленьких одних не пускают в боры? Рано им ещё по лесам да по борам бегать?
С опаской вошёл Серёжа в Большой бор и услышал, как здесь пахнет самоварными шишками, хвоей и папоротниками и раскатисто лают собаки. Анчар басом. А Копейка… Не поймёшь, как лает Копейка: не то повизгивает, не то покашливает.
— Эх ты, Копейка! — сказал Серёжа. — Лаять совсем разучился.
Собаки бежали, внюхиваясь в землю, толсто устланную хвоей, отыскивали следы Серёжиных родителей, — впереди Анчар, за ним Копейка.
А за Копейкой поспевал Серёжа. Они бежали без отдыха много времени. Сколько, я сказать затрудняюсь, скажу только, что бежали они до тех пор, пока не пошёл дождь.
Первое время он шелестел там, где-то наверху, и задерживался в ветвях, а потом разом обрушился сюда и до нитки промочил всех троих — Серёжу, Анчара и Копейку.
Мокрый, Копейка стал совсем маленьким. И Серёжа словно уменьшился в размерах. А Анчар каким был огромным, таким и остался. Только шерсть на нём блестела и искрилась.
Собаки, не сговариваясь, легли под сосной, где сухо. Серёжа всё ждал, что они побегут домой, в город. А собаки, которых дождь сбил со следу, смотрели на хозяина и ждали, куда он пойдёт.
Куда он, туда и они.
— Папа-ааа! Мама-ааа! — что было сил закричал Серёжа. Эхо заметалось по лесу: туда-сюда, туда-сюда…
И собаки заворочали головами вслед за эхом: туда-сюда, туда-сюда…
Эхо ответило, а родители нет.
Где они теперь, родители-то?
Дома, конечно.
А дом где? Может быть, там?
Пошёл Серёжа на просвет между соснами, а за ним, как за хозяином, пошли собаки.
Все трое вышли не к дому, а к лесному озеру. Вода в озере не шелохнётся, и цвет у неё зелёный и смоляной. Берега зыбкие, и к самой воде не подойти. А подойти охота, чтобы утолить жажду. Ещё как охота! Посмотреть, что там в воде делается. Берега сплетены из мохнатых, зелёных, золотых, а то и голубых трав. И куда ни глянь — рассыпаны по берегам белые, как стеклянные, ягоды. Пошёл Серёжа по ягоды — берег закачался, заходил, и Серёжины следы наполнились студёной водой, и ноги у мальчугана свело от холода.