Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 135
— Евгений Иванович, это же… чудо какое-то…
— Нравится, значит…
— Не то слово…
— Называю я это… так, внутри, для себя… “Город Мишки Дементьева”. Не обычная тогдашняя Тюмень с непролазными от грязи улицами, а как он ее видел, когда мечтал о плаваниях… Ну и сам я как видел тогда. И как запомнил… Так сказать, память молодости… А вот, кстати, тот самый Дементьевский дом…
Над обрывом белел двухэтажный длинный дом с мезонином, с лепными карнизами и широким украшенным колоннами балконом. Было в этом доме что-то от старинного речного парохода.
— На самом деле он стоит не так близко от реки, я его малость передвинул. Тут вообще немало чего передвинуто и придумано. Как говорится, фантазия автора…
“Наслоение виртуальных пространств”, — словно подсказал тихонько чуть насмешливый Илюхин голос. Я рассердилась: “Не зубоскаль! Смотри лучше! Разве плохо?” — “А кто сказал, что плохо? Здорово!..”
— Евгений Иванович, вы повесьте это на самое видное место!
— Да что ты, Женя. Тут еще работы непочатый край. Вот когда закончу, видно будет, куда ее… Конечно, если закончу…
Последние слова мне не понравились: что за намеки!
— По-моему, все тут закончено…
— Э, голубушка, тому, кто с кистью, виднее… — Он потянул было картину с треногой на прежнее место, в укрытие.
— Подождите, не убирайте!.. Пусть еще Лоська посмотрит!
— А!.. Ну, пусть…
Лоська и Чарли — легки на помине! — примчались в туче снега и пара.
— Набегались? — заулыбался Евгений Иванович
— Ну-ка отряхивай снег, — велела я. — И ты, Чарли… Два сапога пара.
— Как раз и чай вскипел, — сказал Евгений Иванович. — А Чарли получит сухарь, он любит всухомятку…
Лоська у двери начал стаскивать валенки, оглянулся через плечо, увидел “Город Мишки Дементьева”. Выпрямился. Сказал, как и я:
— Ух ты…
3
Мы стали иногда собираться у старого боцмана-живописца Евгения Ивановича Ступова. Наше “корабельное братство” — Люка, Стаканчик, Лоська, я и Томчик (хотя у него и не было монетки, но все равно “корабельный”).
Евгений Иванович всегда был нам рад — не из вежливости, по-настоящему. Каждый раз он угощал нас густым сладким чаем с молоком и черными сухарями. А еще — морскими историями, которыми была богата его жизнь: то про ураган у берегов Кубы, то про плавание вокруг Европы на барке “Крузенштерн”, то про корабельного пса Меркатора, который на сейнере “Короленко” изгрыз у вредного первого помощника капитана тезисы для доклада об очередном пленуме ЦК КПСС…
Однажды мы притащили сюда, в Дровяной переулок, Люкин видеомагнитофон и показали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне наше “кино” — “Гнев отца”. Старому боцману оно очень понравилось — мы не ожидали такого. Евгений Иванович даже прослезился в конце. Долго кашлял и поглядывал на тайничок у иллюминатора, но не решился при супруге. Он подарил Томчику — главному актеру — тяжелую шипастую раковину, которую привез с Антильских островов. Внутри раковина была гладкая и нежно-розовая. В ней шумело море. Томчик прижал ее к уху и сидел так, не отрывая, целый час. А всем остальным Евгений Иванович подарил по белой веточке коралла…
Варвара Михайловна тоже хвалила “Гнев отца”, но более сдержанно. И сделала несколько профессиональных замечаний — как-никак бывший работник телестудии, была художником-постановщиком многих передач… Мы обещали замечания учесть при окончательном озвучивании и монтаже. А это, мол, еще только, черновой вариант. Хотя, по правде говоря, я не была уверена, что мы скоро примемся доводить наш не то фильм, не то спектакль “до ума”. Энтузиазм уже поостыл. Илья тоже не напоминал о прежней готовности помочь…
Варвара Михайловна похвалила нас еще раз, погрозила мужу пальцем и ушла. Она вообще редко бывала в “боцманской берлоге”. Ее территорией был остальной дом (он достался ей от деда). Зато Евгений Иванович дневал и ночевал в своей “пещере капитана Немо” с отдельным входом. Здесь резал из коряг драконов и осьминогов, здесь писал свои “марины”, здесь читал любимых Виктора Конецкого и Джозефа Конрада, здесь отвечал на письма старых друзей-моряков, приходившие со всего света.
По-моему, старому боцману нравилось нынешнее существование (особенно когда не пилила жена; “Шундуклей и дундуклей!”) Он никогда не жаловался, что жизнь почти прошла, хотя порой хватался за поясницу и картинно стонал. Кажется, он считал, что прошли его годы в общем-то вполне удачно, не каждому повезет столько повидать и столько сделать. Вот и друзья помнят, и дочь с внучкой навещают, и несколько больших полотен висят в музеях разных приморских городов… Ну да, лауреатских медалей и дипломов не обрел… Зато, ядреный корень, какой шквал был недалеко от Борнхольма, когда “Меридиан” ноками реев макало в гребни моментально закипевших волн!.. А как светилась океанская вода, когда на траулере “Есенин” шли в удивительный порт Кейптаун!..
Однажды я спросила:
— Евгений Иванович, а с той морской черепахой, которую вы поймали в северной Атлантике, что потом стало?
— А-а! Шуму было на весь корабль! Кто кричит: на чучело ее, кто другое: на камбуз, мол, черепаховый суп — объедение, надоели консервы… Я к себе придвинул железный нагель во-от такой длины, говорю: суньтесь только. Враз поймете чё почем… С молодым матросиком Юрой Бакуниным, он меня всегда понимал, взяли голубушку с двух сторон — и через планшир, в родную стихию… Сперва на меня камрады-рыбаки шипели, да вскоре махнули рукой. Чего мол возьмешь с художника, они все “с приветом”…
Мы слушали рассказ с восхищением. Особенно облапивший друга Чарли Лоська…
Порой я спохватывалась и вновь начинала удивляться, как при первом знакомстве. Это надо же, какие случаются сказки! Какие встречаются в жизни люди! Как вышло, что в нашем далеком от морей городе оказался этот удивительный человек — будто из книжки Стивенсона! И при таких мыслях начинало казаться, что над приземистым Дровяным переулком, над Таволгой, над нашим девятиэтажным кварталом и над всем городом начинает дуть брамсельный ветер…
Про Евгения Ивановича я рассказывала в письмах Пашке. Иногда в обычных, иногда в электронных. И спрашивала: не было ли у Пашки каких-нибудь предков в Тюмени? Не его ли пра-прадедушка строил на неширокой реке Туре морские трехмачтовые шхуны?
Пашка отвечал (как правило по е-мейлу), что о тюменском предке не слыхал. Скорее всего это совпадение. Но на всякий случай расспросит отца. Однако это не сейчас. Потому что мать с отцом опять на каком-то “объекте”, он ведет дома самостоятельную жизнь. Она, эта жизнь, неплохая, только скучно по вечерам.
Все новости Пашка сообщал короткими рубленными фразами. Я иногда злилась: “Не можешь разве поподробнее?” Он словно пожимал плечами: “Зачем? Я все точно излагаю”.
Так вот коротко и точно излагал он и школьные дела. В школе, куда поступил сперва, жизнь пошла “фиговая”. Оказалось полно всяких “рэкетирчиков” и “повернутых на крутизне шизиков”. После нескольких драк родители Пашку перевели в другую школу. “Тут люди ничего. Только в корабельных деле никто не рубит ни фига. Начнешь с кем нибудь про это, а он смотрит, как на больного. Спрашивает: “Ты чего вчера на дискотеке не был? Там клёво”…
Однажды Пашка сообщил, что от вечернего одиночества попробовал сочинять стихи. Я потребовала: пришли! Он вдруг, балда такая, застеснялся. Прислал, но не через компьютер, а в обычном конверте. Вот что там было:
Семь фунтов
1
Начальство двух школ — нашей и соседней, двенадцатой, — решило осчастливить семиклассников и восьмиклассников. “В плане развития культурного досуга” затеяло для них (то есть для нас) большую дискотеку. Старенький клуб “Аэрофлота” бесплатно выделил для этого зал — в порядке шефской помощи и в честь Дня рождения гражданской авиации, который, оказывается, выпадал на девятое февраля. Никто о таком дне раньше на слыхал, ну да не все ли равно!