Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 133

— Нет, Женя, это не “Меридиан”. Он у меня на других холстах, немало. А это очень давняя шхуна “Сибирь”…

— Баркентина же… — неуверенно сказала я.

— Ну да, ну да. А что есть баркентина? Иначе говоря — шхуна-барк. То есть именоваться шхуной тоже имеет право… Так я и рассуждал, когда брался за эту работу… А работа, надо сказать, такая давняя, что и самому не верится. Больше полвека прошло. Моя дипломная…

“Но как же?.. Вы же не закончили институт…” — мелькнуло у меня. И кажется, это написалось на лице. Евгений Иванович понял.

— Не институтская, конечно. Это когда я училище кончал… Сперва я учился в Свердловске, в обычной “ремеслухе”, на плотника. А все тянуло к рисованию. Ткнулся в художественное училище, там не взяли — и мест, сказали, нет, и не вовремя пришел. Но один добрый человек посоветовал. Езжай, говорит, юноша в город Тюмень, это недалеко. Там открывается филиал нашего училища и берут пока всех, кто попросится. Я и махнул… под негодующие крики начальства “плотницкой школы”. Приехал — взяли. Но при одном условии. В общежитие, мол, ты, мил человек, не просись, там уже битком. Хочешь учиться — ищи себе частную крышу. Я сперва пал духом: куда, к кому? Город чужой, знакомых никого… Но, видать, “судьба Евгения хранила”. На толкучке, где пытался продать одну из двух своих рубашек, встретилась мне симпатичная, хотя и строгая на первый взгляд, тетушка весьма “культурного вида”. Разговорились. Рубашка ей была, конечно, не нужна, но опытным женским глазом эта Елена Васильевна разглядела (как она сама потом говорила) “под личиной ершистого беспризорника некую творческую натуру”. Ну и позвала к себе, приютила…

— За бесплатно? — вдруг подал голос Лоська. Он, оказывается, не только нежно общался с Чарли, но и слушал рассказ.

— Практически бесплатно. Какие-то гроши я давал ей время от времени, когда получал стипендию или кой-чего из дома, да она больше того тратила, чтобы прокормить мой растущий организм… Но, с другой стороны, я ей помощником был по дому, по хозяйству… Жили мы, надо сказать, душа в душу. Была Елена Васильевна вдова, обитала одна в кривом домишке на улице Герцена, у края глубоченного оврага, который по-местному именовался Лог. Взрослая дочка ее с мужем и детьми жила в Ишиме, звала мать к себе, да та никак не хотела расставаться со своим “родовым гнездом”. “Здесь, — говорит, — родилась, здесь и окончу век. И, к тому же, привыкла сама себе быть хозяйкой”… До пенсии работала Елена Васильевна в Областном краеведческом музее, женщина была образованная, литературу знала поразительно. Я, надо сказать, паренек был тоже начитанный, Гоголя обожал, Диккенса, Чехова, так что было нам о чем поговорить…

Я слушала, удивляясь, сколько в жизни совпадений. Надо же — Тюмень!.. Папа столько рассказывал про свой родной город. Я хотя и маленькая была, а помню. Посадит нас с Илюхой на кровати с двух сторон от себя и начинает одну историю за другой. Про купанье в Туре, про подземные ходы в толще ее обрывистых берегов под взорванным собором, про катанье на лыжах в том самом овраге, который называется Лог. Про друзей-мальчишек…

Но я слушала старого боцмана, не перебивая.

— …А фамилия ее была — Капитанова. Говорила Елена Васильевна, что родственник ее мужа, то ли дядюшка, то ли дед, не помню, служил на Жабынском судостроительном заводе Игнатова, это на краю Тюмени. Начал простым мастером, а в конце концов сделался управляющим завода. Звали Иван Яковлевич… И служил, видать, отменно, поскольку его именем — “И.Капитанов” — назвали один из пароходов. Оно и понятно. Не просто управляющий делами был, не чиновник, а знающий корабельное дело человек. Недаром под его началом строились на том заводе морские парусные суда… Я про все про это узнал от своей хозяйки, от Елены Васильевны, а до той поры думал: чего она, Тюмень? Река не широкая, шлепают по ней плоские, как черепахи, буксиры, таскают плоты, а к морю этот город не имеет никакого отношения. Оказалось же, имеет…

— Недаром у него в гербе кораблик! — не выдержала я.

— Ого! А ты, значит в курсе!

— У нас папа из Тюмени. Там родился, там школу кончил…

— А я-то перед тобой раскатываю историю с географией! Он, небось, побольше моего рассказывал и не раз…

— Про парусники не рассказывал. Наверно, и не знал… Да я и не помню многого, папы уже четыре года нет. Разбился…

Старик покашлял.

— Ты меня, Женя, прости, разболтался. Небось расстроил…

— Да что вы, Евгений Иванович! Так интересно рассказываете… Вы про шхуны начали…

— Да… Было в Тюмени в семидесятых годах прошлого века… то есть по-нынешнему уже позапрошлого… знаменитое по тем временам пароходство. По всем рекам Сибири тюменские купцы возили свои товары. Но было им того, конечно, мало, хотелось за границу. А путь туда по воде один — через северные моря, где льда больше, чем воды. Особенно болел за это дело известный тогда торговый деятель, коммерции советник Трапезников. Думаю, что не просто о прибыли он заботился, а смотрел шире: хотелось ему вложить свои силы в освоение Северного морского пути и доказать, что годится этот путь для торгового мореплавания… А как докажешь? Однажды из Лондона в Тобольск прошел его пароход с коммерческим грузом. Да ведь один раз — это еще не полная победа, а просто удача. И начал Трапезников строить в Тюмени мороские парусные суда, поскольку именно на таких с давних пор смелые люди пытались пробиваться через льды…

— А ледоколов тогда, что ли, не было? — спросил Лоська.

— Ледоколами, голубчик, в Арктике в ту пору, как говорится, и не пахло. “Ермак” появился только через двадцать лет после тех событий… А Трапезников заказал на Жабынском заводе четыре трехмачтовые шхуны. “Тюмень”, “Обь”, “Надежда” и “Сибирь”… Должны они были через Туру, Тобол, Иртыш и Обь выйти в Карское море, а оттуда путь был на запад, в Европу…

“Сибирь” пошла в плавание первая. Сперва ее сопровождал и буксировал пароход Трапезникова, который, за год до того пришел в Тобольск из Лондона. Назывался он, кажется, “Луиза”. Но ему не повезло, потерпел он в Обской губе аварию, засел на мели, и “Сибирь” дальше пошла одна, на свой страх и риск… И прошла! С грузом сала добралась до Лондона, распродала товар. Правда, обратным путем возвращаться не стала, ушла из Англии на Балтику в Либаву, что с ней стало дальше не знаю. Но, видать, судно было хорошее, потому что в Англии освидетельствовали его в страховом обществе “Веритас” и присвоили первый разряд…

— А с другими шхунами что? — спросила я.

— С другими было не так хорошо… Точнее говоря, было совсем даже плохо. На будущий год по приказу Трапезникова “Обь” нагрузили пшеницей, “Тюмень” салом, “Надежду” спиртом и отправили их тем же путем, что “Сибирь”. Не повезло им, ни одна не дошла. Где погибли “Тюмень” и “Обь”, не знаю, а про “Надежду” слышал, что ее затерло льдами в Байдарацкой губе и начальство приказало судно сжечь. Опасались, ядреный корень, что до груза в разбитой шхуне доберутся местные жители, охотники и оленеводы. Пьянство началось бы по всему побережью и тундре…

— Жалко шхуны, — сказал от печки Лоська, а Чарли засопел и шумно зачесался.

— Как не жалко… Да только в Арктике во все времена было так — потерь больше, чем успехов. Пока не появились ледоколы… “Сибирь” же, однако, свою задачу выполнила. Внесла, как говорится, свою долю в освоение Севера… Мне это не раз объясняла Елена Васильевна Капитанова, когда мы с ней толковали зимними вечерами. Она-то меня и надоумила взять для диплома эту тему: “Тюменская шхуна “Сибирь” на пути в Европу”… Надо сказать, загорелся я. В каникулы даже сплавал, нанявшись матросом на самоходку, до Салехарда, чтобы посмотреть северные воды. Начал в библиотеках рыться — в областной, в музейной — чтобы узнать, какая она была, эта шхуна-то? Ничего, правда не нашел, кроме того, что трехмачтовая. Тогда время было такое дурацкое — куда ни ткнись, все данные почему-то под секретом, а на тебя глядят с подозрением. Хотя, казалось бы, какая тайна? Ведь не чертежи торпедных катеров я разыскивал, что строились там в войну… Ладно, думаю, буду придумывать сам. И решил, что была “Сибирь” шхуной-барком, с прямыми парусами на фок-мачте. Потому как этот тип парусной оснастки наиболее подходящий для морских плаваний… Так я ее и написал… Не на этом полотне, конечно, это один из эскизов. Та работа была побольше, метр на восемьдесят…