Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 87

— Кто его так? — шепнула я.

Мальчишка сипло сказал:

— Если бы я знал…

— Это твой кот?

Он мотнул головой с темными волосами-сосульками.

— Нет. Наверно, он ничей, сам по себе… Просто мы тут встречались. Первый раз еще в апреле, а дальше почти каждый день. Я ему поесть приносил… А потом мы сидели рядышком… Знаешь, он иногда терся мордой о рукав и мурчал… А сегодня я пришел, а он лежит… вот такой… Кому помешал? — Мальчишка переглотнул, кожа на его тонком горле дернулась. Но он не заплакал. Я тоже переглотнула.

Казалось, ну какая тут печаль? И кот незнакомый, и… столько всего было в жизни, по-настоящему горького. Здесь-то чего слезы глотать. А вот надо же, заскребло…

Я осторожно закрыла беднягу краями лоскута. Глянула на мальчишку. Он опустил лицо и стал дуть на ладони — видать, намозолил. Я посмотрела на ямку, которую он старался вырыть — она была совсем неглубокая..

— Давай помогу.

— Помоги, если хочешь. Я только полминуты передохну…

Лопатка была довольно острая. Легко резала тонкие корни и глинистые комки. Но это у меня легко. Надо сказать, я сильная. А у мальчонки-то руки-прутики. И все же он очень скоро сказал;

— Ну, все. Теперь я.

— Подожди. Я же только начала.

— Нет, теперь я… — И потянул лопатку. Я отдала, но через минуту взяла снова. Скоро мы углубились больше, чем на полметра.

— Хватит, наверно? — выдохнула я.

— Да… — Он опять приоткрыл кота, быстро, почти украдкой, погладил его, завернул, поднял, прижал к груди. — Я сейчас… положу.

— Постой…

Я быстро отошла, нарвала лопухов, застелила внутри рыжую от глины яму (из нее почему-то пахло картофельными грядками).

Мы вместе уложили кота. И сверху тоже закрыли лопухами. Потом засыпали — мальчишка лопаткой, я ладонями. Слегка прихлопали землю.

— Давай положим сверху дерн…

Мальчишка смотрел вопросительно: не знал, наверно, что такое дерн. Глаза у него были странные — темно синие, с длинным разрезом, почти до висков. Как на портретах персонажей древне-индийского эпоса (а, может, вообще как у инопланетянина). Нос же — совсем не индийский, “ванькин”, картошка с двумя дырками… Я лопаткой вырубила прямоугольник земляного слоя с подорожниками и клевером. Мальчишка понял, стал помогать, мы вместе уложили дерновый пласт на глину. Выпрямились.

— А не слишком заметно? — Он опасливо глянул из-за плеча. — Вдруг разроет кто-нибудь. Назло…

— Кто не знает, не обратит внимания…

Кажется, мальчишка всхлипнул. Чуть-чуть.

— Знаешь, все-таки хорошо, что он жил на свете, — сказала я. — Он тебя радовал. Ты будешь его помнить. И получится, будто он все еще живет…

Мальчишка то ли кивнул, то ли уронил голову. Шепнул:

— Да… Я… наверно, буду сюда приходить…

— А как его звали… то есть как зовут?

— Как по правде, не знаю. А я звал “Умка”. Он откликался.

— Значит, Умка и есть… А тебя как звать?

Он сказал без охоты, но сразу:

— Лоська.

— Это… от какого полного имени?

— Все-во-лод… — толчками выдохнул он шепот.

— Тогда почему не Сева? — Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).

— Не знаю… — устало выговорил Лоська. — Так зовут с давних пор… А иногда — “Лосёнок”. Это мама…

В нем, несмотря на беспризорный вид, не было никакой ощетиненности. К другому такому попробуй сунуться с вопросами, пошлет на край света и еще добавит вслед. А этот… может, просто обмяк от горя?.. Имя “Лосёнок” ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему…

— А я Женя. — И добавила, чтобы внести ясность. — Мезенцева.

Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:

— Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.

— Немудрено… — хмыкнула я. В самом деле — волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой… ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться…

— Нет, теперь-то я понял, — Лоська улыбнулся заметнее. — Парни такими не бывают.

— Какими “такими”?

— Ну… ты заботливая. — И он втянул воздух носом-картошкой.

Я с облечением сменила тон:

— Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.

Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.

Лоська не стал спорить.

— Да, здесь недалеко есть колонка.

— Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!

— Во-первых, — сказал Лоська отчетливо, — нет у нас дома никакой ванны. Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный “базар”. Даже сказал “надеть”, а не “одеть”, что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их “намерениями”, “в этой связи” , “властямипредержащими”,“возбужденными делами”, с их “эканьем” и “меканьем”… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

— Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

— Да ну… — он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. — Зачем…

— Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

— К сожалению, я всегда пугало, — равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: — Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое “поедим чего-нибудь”. И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…

Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение: остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы. Как играл, будто котенок, сделанными из травы “мышками”, как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо… А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.

— А ты не думал взять его домой?

— Нет… Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке…

Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.

В подъезде Лоська оробел опять:

— А дома у тебя кто-нибудь есть?

— Никого нет. Шагай…

3

Я ввела его в ванную, велела “отдраивать себя как следует”, но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.

— Ну-ка, радость моя…

Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал “спасите”. Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал… Я сама вытерла его махровым полотенцем.

Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:

— Женя, у тебя, наверно, есть брат…

— Есть.

— Ты его так же мочалишь?

— Его помочалишь! Ему семнадцать лет.

— У-у… Я думал, вроде меня.

— Обормотов “вроде тебя” мне приходилось мочалить в лагере. Подшефных из младшего отряда. Они тоже собирали на себя пыль, песок и глину. И чуть что бежали ко мне, потому что свою вожатую боялись…

— А я никогда не был в лагере…

— Тебе повезло… Ты как относишься к сосискам? Правда они в целлофановой шкуре.

Лоська скромно признался, что к сосискам в любой шкуре он относится хорошо. И вообще к любой еде. Особенно “когда толком не позавтракал и ни крошки не обедал”.