Рыжий - Боровский Федор Моисеевич. Страница 15

Как же я раньше не замечал, какую ерунду болтает Робинзон Крузо? При чем здесь верх и низ, при чем здесь устройство глаз! Ночью в саду собака нас вообще видеть не может. Она нас слышит, она нас чует носом, нюхом. Так не все ли равно, на горе мы или под горой?

Да господи, и этот тоже! Ну на кой леший нам осторожно пригибаться к земле, если нас и без того не видно. Ночь же! Мы тоже умеем бесшумно ходить: мы крадемся босиком, ничто не скрипнет, не треснет под ногами, легкий шорох травы неразличим за два метра, его нельзя считать шумом, так, наверное, и индейцы шумят. И все-таки собака нас чует и слышит! Не может быть, чтобы у диких зверей нюх был хуже, чем у собаки. Никогда я этому не поверю. Просто индейцы знают какой-то секрет, а Купер не знает. Нужно пойти и спросить у человека, который знает, у охотника. У Сашкиного отца, например, полковника Золотарева. Он-то охотник, у него четыре ружья, и каждую неделю он ездит на охоту со своими сослуживцами. У Сашки полон дом фазаньих и дрофиных крыльев, лисьих и джейраньих шкурок, даже высушенная волчья голова. Он должен знать: и он не догадается, зачем нам это нужно; и он скажет, потому что он простой веселый мужик, не то что Сашка-задавака или его высокомерная мать, которая нас дальше прихожей не пускает.

Он и сказал. И то, что он сказал, было простым и ясным, как дважды два. Я даже остолбенел от этой простоты, и такая меня взяла досада, хоть под землю провались. Надо же быть таким дураком. Полтора месяца! Полтора месяца потеряли мы в напрасных поисках. Интересные книжки, за уши не оттащишь — герой на герое, злодей на злодее. Проклятые минги, проклятые хаки, кровавые разбойники, штормы и штили, и в довершение всего — зонтик из козьей шкуры. Ну и ну!

Я сроду не видел, чтобы кто-нибудь от жары под зонтиком прятался, даже в Тбилиси — а уж там-то жара, никаких тропиков не надо. Да еще из лохматой козьей шкуры, тяжеленный небось, и не лень ему таскать было. На необитаемом острове с зонтиком — ну, потеха. А вот подкрасться к козе никто бы из них не сумел. Или к собаке. Потому что для этого мало ходить бесшумно, для этого мало залезть на гору — для этого нужно еще кое-что, и я это кое-что знаю. Они не знали, а я знаю. Репутация великой приключенческой литературы сильно подмокла по этой причине в моих глазах, один Стивенсон не подмок, благо его героям к диким зверям подкрадываться нужды не было. Вот то-то же! Они не знали, а я знаю…

— Э, Витя, знаю!

— Ври больше…

Он смотрел недоверчиво и презрительно. Самолюбие его заедало. С дедом Ларионом, конечно же, пустой вышел номер, а расспрашивать других он не решался, чтобы звону не было. Ему оставалось лишь ждать, что мы там вычитаем, ждать в ущерб самолюбию. Он же не знал, сколь пусты оказались наши книжки. Он же не знал, что мы все-таки пошли спрашивать; он же не знал, что книжки только и помогли нам определить, кого спрашивать и как. Он думал, что мы сами докопались, а значит, обскакали его. Поэтому он теперь презрительно кривил губы. Да знаю я его, черта, — покривится, покривится и забудет и свои обиды, и свой гонор.

— Ветер нужен, понял?

— Ври больше…

— Да не вру я, Сашкин батя сказал.

— Полковник?! — Витька даже рот разинул и забыл свое презрение, но тут же от новой мысли аж позеленел. — Так ты ему натрепался?!

Тут уж и меня заело.

— Сам ты трепло! Не хочешь слушать, так катись!

— Нет уж, давай! — взъерепенился Витька и подступил ко мне по-петушиному. — Нет уж, ты давай!

— А вот и дам, так полетишь вверх тормашками! Видал я таких!

Драка могла быть вполне. Даже наверняка была бы. Что, нам не случалось с Витькой драться и по меньшим поводам, хоть и друзья? Если с ним разок-другой не подраться, так и будешь у него на побегушках всю жизнь, слугой бесправным. Ну уж дудки!

Но нас остановил и устыдил брат.

— Эй, вы! — завопил он и бросился между нами. — Скоро урожай собирать будут, а они — драться!

Он вмешался вовремя. Минутой позже, и драки бы не остановить. Ему только прилетело бы по шее с обеих сторон, прилетело без жалости, потому что под горячую руку мы его не щадили нисколько. Но он не испугался, и мы прислушались к словам маленького храбреца; драки не получилось. Еще несколько мгновений сверлили мы друг друга вызывающими взглядами и враз отвернулись.

— Ну, чего там у вас? — буркнул наконец Витька.

— А ничего, — так же неприветливо ответил я, не глядя на него. — Ветер нужен.

— Вот заладил — ветер, ветер… Какой еще ветер?

— С горы ветер, вот какой.

— Это тебе полковник сказал?

Я не ответил. Я снова начал закипать. Не все ли ему равно, кто сказал? Знаю, и все. Так нет вот — откуда знаешь да кто сказал… Но Витька ничего не заметил.

— А трепа не будет? — озабоченно спросил он. — Сашке же — он знаешь…

— Да знаю, — угрюмо пробурчал я. — Не дурней тебя.

Нет, трепа не будет, не дурней же я, действительно, его. Иван Филимоныч Золотарев обдирал зайца на своем крыльце — здоровенного русака — и благодушествовал после удачной охоты. Его ни о чем даже просить не пришлось, сам рассказал. Как шел, как целился, где сидел заяц, где стоял он сам, откуда ветер дул и как шумели трава и кусты, заглушая шаги, относя запах. И — все-таки Робинзон не соврал! — о том, что у зверей глаза и вправду устроены не так, как у нас: заяц, например, плохо видит перед собой, а сзади к нему незаметно почти и подойти нельзя; и о том, что, когда зверь на тебя смотрит — это нам, верно, было ни к чему, — нужно замереть и стоять не моргнуть, даже лучше всего — не дышать. Всего и делов-то оказалось для нас с братом — вовремя делать круглые глаза: «Неужели?..», «О-о-о…», «А потом?..».

Мы с братом вмиг поняли свое, враз уловили. Мы столько думали об этом, столько говорили. Я посмотрел на него и увидел вытаращенные глаза и открытый рот — ну, конечно же! Держись теперь, Зураб Константинович! Наше восхищенье было столь искренним, что полковник Золотарев целый час выкладывал историю за историей. Он даже зайца отложил. Он размахивал руками, он целился из воображаемого ружья, прищурив левый глаз, он прятался за крыльцом, медленно, по сантиметру, поднимаясь для выстрела. До чего же стосковался человек по внимательным, доверчивым слушателям. Знал бы он, о чем мы думали, глядя на него с раскрытыми ртами, так не только рассказывать не стал, а еще как бы по шеям не отвесил. На наше счастье, мысли на лбу не написаны.

— Понял?.. — объяснил я Витьке. — Чтобы запах отдувало. Она же нас носом чует. И потом — она же слышит лучше нас. Нам кажется, что тихо, а она слышит. А если ветер, то и без нас шуму много, понял? С горы ветер, понял?

— Понял, понял, — бурчал Витька, все еще недовольный, что сам не додумался до такой простой штуки.

Но уже ясно было видно, как заработала его отчаянная белобрысая башка, заработала, куда нужно. А нахмуренные брови — одна видимость, он уже забыл мимолетную нашу стычку, да и мне пора забыть.

Мы проверили новые знания в первый же ветреный день. Ветер дул наискось, пожалуй, больше на гору, чем с горы, но Витька настаивал — лезть. Если ветер носит запахи, то сильный ветер должен нести много запахов, собака все равно не разберет, где мы находимся, даже если и почует. Мы ведь каждый день по двору ходим, она не поймет, с какой стороны ограды находимся мы сейчас. Мы с братом не очень даже и спорили. Времени на сомнения и споры уже не осталось, того и гляди, появятся в саду парни с лестницами — и прощай орехи до следующей осени. И орехи прощай, и победа над Зурабом Константиновичем вместе с его собакой. А что башка у Витьки золотая, кто ж станет спорить. Он правильно сообразил, нас собака не почуяла и не услыхала.