Месяц как взрослая - Труу Сильвия. Страница 12

А почему бы нет! Какое имеет значение, что они работают временно? В эпоху покорения космоса просто не годится работать по старинке. Это же противоестественно. Потому что разум для того и дан, чтобы человек мог работать быстрей и с большим удовольствием.

Сейчас каждый член бригады все операции делает сам, начиная с того, что берет пустую коробку, и заканчивая приклеиванием этикетки. А если бы один брал коробку, выстилал ее бумагой, другой сортировал конфеты, третий раскладывал их, а четвертый…

Кто им запретит так делать? А может, девушки на ручной фасовке в цехе что-то уже придумали? Надо завтра же пойти посмотреть, как они укладывают свои сто десять — сто двадцать коробок. А что думает об этом Нийда?

Силле уселась на песке.

— Сперва надо поговорить с бригадиром, — сказала Нийда. — Нельзя обходить своего прямого начальника.

— Верно, — согласилась Силле. — И норма взрослых работниц тогда станет для нас достижимой. И мы с гордостью скажем, что нам не нужна детская норма, что мы можем делать столько же, сколько настоящие работницы. Вот что мы тогда скажем! И если пойдет гладко, то еще возьмем и вызовем их на соревнование.

— Будь мое веление, будь мое хотение, вот бы я, тогда бы я… — пропела Нийда.

— Именно! — воскликнула Силле. — Ты думаешь, что я играю в этакую самоуверенную всезнайку, которая считает себя здесь умнее всех и хочет — будь ее воля — показать, как по-настоящему должна работать фабрика. Думаешь, я подражаю каким-нибудь школьным выскочкам? Вовсе нет! — Силле легла и зарылась руками в теплый песок. — Я не собираюсь вечно расфасовывать конфеты. Благодарю покорно! Меня привлекает на фабрике то, что здесь есть над чем поломать голову. По крайней мере в нашей бригаде все еще в самом-самом зачатке.

— Верно, потому что наше умение не идет ни в какое сравнение с мастерством фабричных работниц. Не случайно нас разместили в клубе. А в цехах, сама знаешь, все по последнему слову техники. Закладывай шоколадную смесь, и машина сама отольет заготовки конфет, конвейер переправит их другой машине, которая заполнит заготовки кремом, и так дальше… До самых фасовщиц.

— Будто я не знаю! — вздохнула Силле. — Оттого-то и завидки берут…

Ласковое солнце и мерный шум прибоя постепенно погружали Силле в дрему, унесли ее куда-то в высокое, мягкое тепло. Назад, на прибрежный песок, ее вернул тихий и грустный вздох подружки:

— Я просто не знаю, что делать. Жизнь вдруг стала такой сложной.

Силле щурила глаза. Спросонья она не поняла сразу, чем вызвана озабоченность Нийды.

— Да, не такая уж это простая работа, — брякнула она.

— Я думаю о Воотелле… Не пойму его.

— А что с ним?

— Да хотя бы история с бутербродами.

— Ах, это! — Силле окончательно пробудилась. — Пустяки! Все — одноклассники…

— Не имеет значения, что одноклассники. Если он еще раз будет клянчить у Мерле бутерброды с кильками, то я на всю первую зарплату куплю «Таллинских килек» и пошлю с посыльным. Так я ему и сказала.

— А он?

— Что он? Спросил, сколько же это выйдет баночек. Если пятьдесят, то, может, стоит подумать. Что тогда он по крайней мере три года будет обеспечен килькой…

Нийда вздохнула.

Силле, прикрываясь от солнца, смотрела из-под руки на подругу. Та сидела опустив голову, выгнув спину. Будто придавленная непосильной ношей. Трудно было поверить, что это та самая всегда жизнерадостная Нийда.

— Как жалкий паяц… Хватает Мерле за плечо. И держит, и…

У Силле глаза полезли на лоб…

Неужели Нийда… влюбилась в Воотеле? Возможно ли это? До сих пор они собирали вместе своих букашек и таракашек и все было просто и ясно. А теперь вдруг… Ой-ой-ой!

И Воотеле ничегошеньки не знает и дурачится. И лучше, если не знает. А то еще выпятит грудь, как петух на обложке бабушкиного букваря, распушится и закукарекает. Вроде Ивара из параллельного класса — бывают же на свете подленькие души, — в прошлую зиму объявил при всех, что, знаете ли, Эльви по уши влюбилась в него, сама сказала, когда он провожал ее домой, и целоваться полезла… Да-да! Жуть, какие бывают иногда мальчишки, как громкоговорители на улицах…

Воотеле, может, так и не поступил бы. Хотя ясно, что он ничего еще не знает. Да и откуда ему знать, если до сегодняшнего дня об этом не знала ничего даже она, Силле, которая все же с первого класса дружит с Нийдой и которой Нийда всегда открывала душу.

Что, кроме любви, заставляет человека всякие мелочи и пустяки возводить в трагедию? И в книгах приходилось об этом читать. Если захотеть, можно привести сколько угодно примеров странности влюбленных.

Да, но… ведь любовь должна окрылять человека, а не делать его мелкой букашкой!

Но с другой стороны, разве то, что причиняет Нийде горе, такая уж мелочь? Может, человек, который еще никогда не был влюбленным, рассуждает так по чистому неведению и неопытности? И вообще то, что для одного большое горе, — для других может быть маленьким горем. Все зависит от устройства души. В самом деле. Если представить, что человеческая душа подобна ситу — у одного она пореже, у другого почаще, — тогда ведь и получается: что? из редкого сита просеется, то в частом сите задержится…

Мысли Силле прервал голос подружки:

— Скажи, как это можно? Еще вчера прибегал показать мне невиданного жучка. А сегодня… Сегодня приходит и садится на стул, на котором сидела Мерле…

— Он же собирался рассказать тебе о химическом языке муравьев. Помнишь, с какой радостью он сообщил тебе, что мастер тарного цеха мюрмеколог? — осторожно вставила Силле.

— Это да. Но как он потом подмигнул ей, когда сунул бутерброд к себе в карман! Разве так можно? Он же роняет себя в моих глазах.

На это Силле ничего не могла ответить.

Ей хотелось сказать подружке что-нибудь такое, от чего Нийда снова бы распрямилась и вскинула голову. Но что?

Силле села и стала сыпать на руку подружке теплый песок.

— Я жалею уже, что пошла работать на фабрику! — вздохнула Нийда. — Деньги на поездку я бы заработала и в другом месте. И вообще захочется ли мне теперь ехать вместе с орнитологами на острова, если Воотеле тоже поедет…

— Ну что ты! — Силле обняла подружку за плечи. — А я не жалею. Осталась без Крыма, чтобы почувствовать себя взрослой. Но сегодня — ты же слышала! — Мерле мне растолковала, что я все еще несовершеннолетняя, что выполняю только малышовую норму и при этом по-детски восторгаюсь. Значит, сегодня был не мой день. Да и твой день тоже впереди. Идем купаться!

Какое странное противоречие: ты уже взрослая, ходишь на работу, но смелости в тебе, оказывается, в сто раз меньше, чем было в десять лет. Тогда ты без всякого заявлялась к Индреку и выкладывала ему все без обиняков. А теперь робеешь, как заяц, даже элементарная вежливость не под силу. Ну что тебе стоит пойти и справиться у Индрека о здоровье матери? Обычный вопрос.

На фабрике этого не сделала. А дома? Спросила бы ты сейчас, встреться он тебе в воротах?

Конечно же, нет. Ведь немеешь, как рыба.

Так рассуждала про себя Силле по дороге к дому.

В подъезде она заметила, что сквозь дырочки почтового ящика рядом с газетой проглядывало что-то сине-красное.

Авиаконверт! Письмо!

Тут же у входа Силле оторвала край конверта и пробежала глазами написанные размашисто на одном листке слова матери, на другом — нанизанные спокойными ровными буковками отцовские строчки.

Родители были очень довольны Крымом… тенистый Симферополь… в натуральную величину сказочные богатыри в парке Пионеров… дальше на вертолете… солнечная белоснежная Ялта… соленое море… обжигающие камни… интересные люди…

Но у обоих была одна забота: «Как ты там… может, ты… не сделала ли ты… смотри ты… возможно, ты… не вздумай ты… будь ты…»