Алые перья стрел (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 164
Казалось бы, чего спрашивать? Ушел человек из бригады, в армии служит.
— Вернуться ведь обещал, — раздались голоса.
— Парень хороший…
— Мы же его и учили.
Гаврилов кивнул. Это верно, всей бригадой учили. Монтажника из него сделали, разряд дали.
— Как ни верти, а Колька все равно наш, — решил наконец бригадир. — Нам со своими людьми рвать не годится. Записывай.
Так в красивом бригадном списке с рамочкой появилась фамилия: «Николай Гмызин». И за ней сноска: «Служит в Советской Армии».
…Честное слово, хорошо быть в такой бригаде!
Однажды Володя Кошель, секретарь комитета ВЛКСМ «Уралмашстроя», встретил в коридоре девушку с обходным листом в руках.
— Валя, увольняешься? Почему?
Девушка смутилась.
— Нет, что ты. Это так.
А через полчаса увидел ее в отделе кадров.
— Значит, все-таки увольняешься. Но что случилось?
Валя молчала. Тогда Володя сказал:
— Ты по комсомольской путевке на стройку пришла. Значит, без решения комсомольского штаба тебя не уволят. Приходи-ка сегодня на заседание. Поговорим.
Она пришла. Принесла заявление. Прочитав его, начальник штаба Володя Галанов переспросил:
— Просишь уволить в связи с отъездом мужа?
В углу засмеялись.
— Знаешь, ты извини, конечно, но… врать тоже уметь надо.
Валя вспыхнула, встала.
— Ладно, я скажу! — И прорвалась горячая обида. — Скажу! Я сюда шла и думала: настоящее дело ждет. Комсомольская стройка. Романтика. Где она, ваша романтика? Земля да бетон. Попала в бригаду, где и комсомольцев не вижу.
Штаб зашумел:
— А ты не в землю смотри, а вокруг. Увидишь.
— Тише. Товарищи… тише.
— Все равно удержать не можете, — закончила девушка.
— И не будем, Валя. Но ты подумай. Может, перевести тебя из бригады на бетонный завод? Если совсем со стройки уйдешь, спокойно будет на душе?
Она упрямо молчала.
— Как хочешь, — сказал Володя. — Только у нас сегодня еще много вопросов. Посиди, послушай. Потом поговорим. Ладно?
Сейчас трудно вспомнить, о чем говорили в тот вечер в штабе. Видимо, о самых обычных вещах: о соревновании бригад, о задержке бетонных панелей, о новых рабочих, только что демобилизованных из армии… Говорить можно о чем угодно, но говорить по-разному. Ребята спорили, горячились. Каждое слово, каждую новость принимали близко к сердцу. Казалось, все забыли о девушке, сидящей в углу комнаты.
А она сидела и слушала. Сгущались сумерки, и окна становились синими. Синими, в белых перекрестьях бумажных полосок.
Полоски наклеили, чтобы стекла не вылетели от взрыва — рядом рвали землю под котлован.
В синих сумерках плавали над землей золотые звезды. Это на невидимых уже башенных кранах, на их движущихся стрелах зажглись огни.
Шумел за окнами ветер, шумели моторы проходящих самосвалов. Валя чувствовала, как от этого шума чуть заметно вздрагивают заклеенные крест-накрест стекла. Она чувствовала — жизнь, настоящая жизнь бьется в окна комсомольского штаба.
Валя осталась на стройке…
Когда груз резко опускается на землю, кабина вздрагивает. Кран чуть заметно раскачивается. Зоя Михалева откинула стекло — так лучше слышно, что кричат снизу.
— Зойка! Еще одну машину разгрузишь?
«Ох и народ!» — думает Зойка и отвечает каменщикам:
— Ну, давай! Последнюю.
Времени уже четверть первого. Пятнадцать минут, как обед. Каменщикам можно и попозже вернуться из столовой, а Зойке нельзя. Ровно в час придут монтажники Гаврилова, и надо будет ставить для них колонны. Между каменщиками и монтажниками всегда спор. Спорят из-за крана. А Зойке ведь не разорваться. Ползает ее кран вдоль строящегося корпуса — от одних к другим. Только знай поворачивайся.
Зойка крутит маховики, осторожно опуская на землю плиты бетонных перекрытий. В открытое оконце влетает холодный воздух. Зойка поджимает ноги: мерзнут они в резиновых ботах, хоть и печка рядом. «Когда, черт возьми, валенки выдадут?»
— Зоенька, еще машина пришла! — слышится снизу.
— Смеетесь, да?
— Ну, Зоечка! Шофер ругается.
Вообще-то она может уйти. Подождали бы, не умерли.
— Подгоняй! — кричит она. — Шевелитесь ради бога!
В кабину поднимается Роза Шатохина.
— Я тебя уже полчаса жду…
— Сейчас, последнюю разгружу.
— У тебя ноги, наверно, закоченели? Валенки надень пока, — предлагает Роза.
Зойка орудует штурвалами, а Роза болтает.
— Ты уже все выучила? Дашь конспекты? Ох, я боюсь, просто жуть.
Сегодня после работы девушкам сдавать экзамены на четвертый разряд.
— Ничего я еще не выучила, — ворчит Зойка.
Роза рассеянно листает конспекты и продолжает разговаривать.
— Холод жуткий. Пока лезла к тебе, чуть не окоченела… Зой, а помнишь, как у нас ноги дрожали, когда в первый раз на кран лезли?
— Это у тебя дрожали, — сердито отвечает Зоя. Она видит, что подошла еще одна машина.
Каменщики уже не просят. — Они подняли головы, молча смотрят на крановщицу. Зойка стягивает валенки.
— Иди, Роза, обедай, я уж разгружу.
— Подожду.
Когда до конца обеда остается минут пятнадцать, девушки стремительно спускаются по вздрагивающей лесенке крана.
Шофер «последней» машины машет им.
— Давай подброшу до столовой.
Скоро Зойка возвращается на кран. Снова высоко над землей плывет железная стрела, раскачивается груз. На конце стрелы вытянулся по ветру алый флаг.
Шумит ветер. Чтобы лучше разбирать голоса снизу, Зоя снова открывает оконце. Слышно, как паренек в тужурке ремесленника насвистывает песню:
И снег, и ветер, и звезд ночной полет…
Незаметно для самой себя девушка начинает подпевать. Ей, как и многим, очень нравится эта песня…
МАЛЬЧИК СО ШПАГОЙ
Не помню сейчас точно, где это случилось. Не то между Вильнюсом и Молодечно, не то между Молодечно и Минском. В августе, четыре года назад.
На маленькой станции в полупустой вагон утреннего поезда вошел мальчик лет десяти-одиннадцати, худенький, спокойный и неулыбчивый. Вошел и сел у окна, усеянного высохшими следами дождевых брызг.
Был довольно холодный ветреный день. Тени облаков летели навстречу поезду по откосам. Пыльный воздух гулял по вагону. Мальчик поежился. Был он слишком легко одет: полинялая голубая футболка да коротенькие штаны из льняной ткани. На ногах стоптанные, видавшие виды сандалии. Но на скамейке под локтем держал мальчишка обшарпанный чемоданчик. Значит, не просто катается от станции до станции.
Под ручку чемоданчика была продета сосновая тонкая тросточка. А точнее — шпага. Шпага с узким деревянным клинком, с нехитро выжженным узором на рукоятке, с пятью торчащими сучками вместо защитной чашки — гарды. На гладком дереве клинка зеленели жидкие разводы травяного сока. И эти следы, и расчесы на ногах хозяина шпаги говорили о том, что он не обходит стороной ядовитые и колючие заросли.
Я как бы случайно взглянул на его лицо. Есть ли в нем отпечаток характера твердого и непреклонного? Мальчик царапал ногтем краску вагонного сиденья и озабоченно шевелил губами, словно тихонько с кем-то спорил. Нет, не было в его лице ничего мужественного. Славный мальчуган, но, пожалуй, слишком робкий. Из тех, кого называют «воспитанными».
Высоко среди облаков маленький самолет рассыпал горстку парашютистов. Ветер уносил белые пузырьки парашютов к темному лесу. Я проследил их путь и взглянул на мальчика: как он отнесся к неожиданному зрелищу?
Он не смотрел в окно, смотрел на меня. Взгляды встретились. Он улыбнулся просто, как знакомому, и сказал:
— Какой смешной человечек.
Я несколько секунд обалдело молчал, пытаясь сообразить, чем заслужил такую характеристику, выданную без малейшего смущенья. Но мальчик слегка опустил глаза, и я понял, что он смотрит на мой значок «Уральского следопыта» — на маленького альпиниста, весело размахивающего ледорубом. Я рассмеялся, обрадованный догадкой, и мальчишка, видимо, понял этот смех как предложение продолжить разговор.