Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна. Страница 42

Нет, право, мне их, бедных, жаль – преглупое положение! Хорошо, что мы благополучно ноги унесли. Я со стыда провалиться готова была; хоть из гимназии уходи, чтоб только не встречаться с Дмитрием Николаевичем после такого пассажа.

В своем обратном бегстве они чуть не сшибли с ног Николая Константиновича.

– Что это? В чем дело? Что тут произошло? – спрашивает он.

– Николай Константинович, ради Бога, не выдавайте нас, не говорите классной даме.

Клепки, к счастью, еще нет.

– Да чего не говорить-то, чудачки вы этакие? Хоть объясните толком, а то, как на грех, взболтнешь, чего не надо.

В сильно смягченных и смущенных выражениях ему передают содержание краткого, но шумного события.

– Вот, с позволения сказать, любознательность до чего доводит, – посмеивается он.

– Только не говорите, ради Бога, не говорите! – вопят все.

– И, главное, чтоб Дмитрий Николаевич не знал, – дрожащим голосом, со слезами на глазах умоляет бедный, совсем пришибленный Полуштофик.

– Да уж не скажу, не скажу. Теперь даже и права нравственного не имею, раз вы мне доверили эту тайну.

Штоф, несколько успокоенная, улыбается сквозь слезы. Всем нам становится безумно весело. Теперь страхи отошли, перед нами во всей полноте развернулась комичность разыгравшейся сцены. Настроение в классе настолько приподнято, что пришедшая Клеопатра Михайловна то и дело шикает.

Николай Константинович приступает к объяснению нового раздела – электричества, затем спрашивает уже пройденный – гидростатику.

Шкафы открыты, разные приборы вынуты, мы беспорядочно толпимся и жмемся вокруг стола.

– Пока до приборов я вам покажу простейший способ добывания электричества. Вот я потру хорошенько эту каучуковую палочку; видите, как она теперь притягивает мелкие вещицы?

Действительно, железные опилки и кусочки бумаги сейчас же так и прильнули к ней.

– Ну, теперь добудем тем же путем искру из волос.

Он опять сильно натирает палочку и подносит к своей голове. Результата никакого.

Меня разбирает сумасшедший смех. Реденькая шевелюра Николая Константиновича начинается сильно отступя ото лба, по обе стороны которого виднеются два глубоких залива.

– Поднес к лысине и хочет, чтоб из нее искры сыпались, – шепчу я Любе, после чего мы уже не в силах сдержать смеха.

– А что, думаете, я не к тому месту поднес? – добродушно смеясь, обращается он ко мне. – Пожалуй, оно и так, можно промахнуться. Лучше не стану зря времени терять и прямо к надежному источнику обращусь, – продолжает он, снова натирая палочку и поднося ее на этот раз к густым волосам Пыльневой.

Раздается легкий треск.

– Что вы, Николай Константинович, я, право, не то… – покраснев, начинаю я.

– Да уж что там «не то»! Конечно, то! Да правильно, тут и обижаться нечего: действительно, Господь чела-то мне прибавил, – добродушно посмеивается он.

Славный человечек, вот уж добрейшая душа! Чем может, всегда ученицу поддержит; ему, кажется, самому больно, если приходится выставить плохую отметку. И всегда-то он в хорошем настроении, вечно балагурит.

Вот и теперь. Кончил объяснять, вызвал Данилову. Она слабенькая ученица и с ленцой, но он и лентяек жалеет. Просит он ее разъяснить закон Архимеда, о том, что каждое тело, опущенное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненный им объем жидкости.

Молчание.

– Ну, куда ж девается то, что теряется? – спрашивает он снова. – Видите, я даже в рифму заговорил.

Опять молчание.

– И как оно в жидкости обретается? И что потом случается, если это не объясняется и ученица стоит и мается? – снова продолжает он, уже умышленно рифмуя слова.

Класс в восторге. Данилова улыбается, жмется и молчит.

– Балл сбавляется! – громко возвещает он и, понизив голос, добавляет: – Горько ученица кается, что плохо занимается, а когда домой возвращается – занимается… На этот раз ей прощается, но на будущее повелевается, что, увы, не всегда исполняется… Ну, так как же будет? На будущее обещаетесь?

– Да, да, я все выучу на вторник.

– Ну, ладно, Бог с вами, так во вторник, помните, спрошу.

Прямо совестно, по-моему, для него не учить уроков!

А Клеопатра про вторжение в первый «А» узнала, и девицам нашим влетело: бедные пострадали за своего идола.

Глава X Первое горе. – Печальные дни

Боже мой, Боже мой! Неужели же это действительно правда, страшная, ужасная правда? Мне кажется, я вот-вот проснусь, и все это страшное, тяжелое нечто отойдет в сторону. Просто не верится. Она, молодая, цветущая, полная жизни, всегда веселая, всеми любимая, она, наша красавица Юлия Григорьевна, умерла… И так скоро, поразительно, невероятно скоро!

В субботу мы видели ее на уроках в гимназии; она, по обыкновению, ходила под руку с мадемуазель Линде, своим старым, неизменным другом. Еще, помню, так приветливо улыбнулась, так мягко посмотрела своими бархатными черными глазами. Боже, Боже! И подумать, что я в последний раз видела этот милый взгляд, эту улыбку, слышала этот звучный дорогой голос… Слезы заволакивают глаза…

В этот день она была такая веселая, как рассказывала Клеопатра Михайловна, беспокоилась, будет ли готово белое платье к воскресенью, когда она собиралась на бал. На следующий день она и была на балу, но приехала очень рано, после часу. Вскоре она почувствовала себя нехорошо; позвали доктора, а в восемь часов утра ее уже не стало. Говорят, заворот кишки.

В то же утро эта страшная весть облетела гимназию; все были глубоко потрясены. Я даже плакать не могла, во мне все точно сжалось. Мне хотелось куда-то бежать, спешить, что-то делать, помочь – скорей, сейчас, сию минуту…

Господи, неужели же нет средств, нет возможности, совсем ничего нельзя сделать?.. Может, это ошибка? Так скоро?

Это слишком невероятно. Еще в три четверти восьмого она была жива, в ту минуту, как я вышла в столовую и спокойно пила чай. Думала ли я? Могла ли я думать?..

Нас построили на панихиду. Сколько было слез! Ее класс громко рыдал, плакали классные дамы и учительницы, голос батюшки дрожал и срывался. Многие певчие не в состоянии были петь. В груди моей росло что-то тяжелое, большое, и я неудержимо разрыдалась.

Эти чудесные слова, эти сердце надрывающие мотивы… Слезы текут и текут, и столько их еще там, внутри, кажется, никогда не выплачешь их… Вот горе!.. Мое первое настоящее горе. Господи, Господи, как тяжело!..

Увидеть еще разок ее, милую, дорогую, ненаглядную мою, проститься с ней…

Я не хочу идти вместе со всеми, когда там много народу. Я иду раньше назначенного времени, раньше всех. Двери на лестницу открыты. В маленькой прихожей прямо в глаза бросается мне крышка гроба. Я первый раз в жизни так близко вижу гроб… «Зачем это?.. – думаю я. – Да, ведь она умерла, это ей… Ей – гроб?!. Нет, неправда, неправда, этого быть не может! Верно, ошиблись, верно, мать ее старушка умерла, а она жива, она выйдет…» Юлия Григорьевна, милая, дорогая!..

Мне застилает глаза. Я переступаю порог с какой-то смутной, тоскливой надеждой…

Небольшая уютная комната вся в зелени. Посредине на возвышении белый, блестящий гроб. С последней искрой надежды я поднимаю глаза. Она… она лежит. Вот ее пышные, чудесные, как смоль черные волосы, вот, словно нарисованные, тонкие брови; вот милые глаза, теперь закрытые, опушенные густыми черными ресницами. Рот чуть-чуть приоткрыт… Да ведь она спит… Право, спит… Дышит…

Слезы мешают смотреть, я поспешно смахиваю их и пристально вглядываюсь. Дышит… Вот приподнимается на груди белый тюль, вот он дрожит около шеи… Вот опять…

Неужели же нет?.. Неужели же это трепетный огонек от мерцающих свечей колышется на кисее?.. Нет, она не спит, она… умерла…

Только в эту секунду понимаю я весь ужас, всю глубокую тоску и безнадежность случившегося… Ничто, ничто не поможет! Я прижимаюсь головой к стенке гроба, ничего не вижу, ничего не сознаю, я захлебываюсь от слез, в груди тесно от них, и так тяжело…