Старый букварь - Шаповалов Владислав Мефодиевич. Страница 2

Сани дёрнулись, полозья громыхнули на ухабине. В лицо полетели из-под копыт ошмётки снега. Ребята с гиком повалились назад.

— Чш-ш-ш! — цедит дед Матвей, натягивая вожжи.

Он явно дал промашку, а ребятне хоть бы что — забава. И кому из малышей не хочется во время быстрой езды весело повалиться друг на друга!

Когда Король успокоился, дед Матвей попустил вожжи. Дал коню вольный ход. Ведь тот тоже хорошо знал, куда везёт детей и как их надо везти. Бежит себе бодрой рысцой, фыркает на морозе, от удовольствия фыркает. А Павлушка тем временем опять высунулся из тулупа.

— Тут гречиха росла? — спрашивает как ни в чём не бывало.

— Ха-ха! Гречиха! — смеётся Митька. — Ячменя в жизни не видал, что ли?

Павлушка и вправду не видел, как растёт ячмень или там пшеница. Спроси его про лес — любое дерево назовёт. Он даже знает, как вести выборочный сруб и как подсечь для пилки, — с отцом, опытным лесорубом, пробовал. А вот что растёт в поле, не знает. Не знает, но спорит. До хрипоты спорит с Митькой.

Дед Матвей слушает ребят и помалкивает. Для важности помалкивает. Обронит слово-два, вроде так, от нечего делать. И молчит. Сидит себе на мешке. Правит. Всё внимание на коне. А видно, что вмешаться ему в ребячий спор хочется. Ой как хочется!

— Конопля тут росла! — не выдержал наконец.

Поправил вожжи на спине Короля, добавил невзначай:

— Густая была. Картуз кинешь — держит. Островерхая. Всё пиками из землицы шла да пиками, пока войско ратное встало. Не проглянешь!

Старик хорошо, как агроном, знал полеводческое дело, и слушать его было занятно. Дети повернулись к нему. Как на уроке сидят, каждое слово стараются не потерять.

— Ыч ты, стервец! — выругался старик, неожиданно оборвав свой рассказ.

Поднял бороду, посмотрел в небо. Указал кнутовищем вверх.

Солнце порошит глаза, голубизна над землею куполом, и в той небесной нежности хищная птица стоит крючком. Добычу выслеживает. Шевельнёт чуть заметно крыльями и снова замрёт. Вот-вот ринется на жертву.

Ребята невольно присмирели. Головы повтягивали в тулупы. На деда смотрят — как он. А он только вожжами пошевелит время от времени да головой качнёт. От тревожной какой мысли качнёт головой. Долго ехали молча. Лишь Король шёл по-прежнему, выбивая копытами дробь дорожной песни, да полозья скрипками вторили ему ка дорожных извивах.

Вскоре из-за горизонта выткнулась труба пенькозавода. Высокая и тонкая, как папироса, она пыхала в небо чёрным дымом. Словно кто курил, спрятавшись под землёй. Пыхнёт, а потом сделает перерыв.

— Что это? — удивляется Павлушка Маленкин.

— Пушка! — смеётся Митька Пономарёв, четвероклассник.

— Сам ты пушка и два уха! — отвечает ему теперь Павлик Маленкин.

Сняв рукавицу, дед Матвей поглаживает заиндевелую бороду. Отмалчивается. Всё Королём своим занят. Ребятишки для него так, между прочим. А видно, что не безразличны ему ребячьи вопросы. Нравится ему, «заведующему учебной частью», поучать детвору. И он, подделываясь под учительский тон, начинает рассказывать про завод, про паровую машину с котлом, про станки, что треплют пеньку, из которой потом делают канаты, брезент и прочую снасть для кораблей.

— А отчего дымок стреляет? — спросил Павлушка Маленкин, когда дед Матвей сделал передышку.

— Это костру в топку бросают. Бросят охапку, она и пыхнёт из трубы дымом. А станки работают запасом пара. Отделяют ломкую костру от длинных волокон.

— А что такое костра?

— Эх ты, голова — два уха, — усмехнулся дед Матвей. — Конопляная труха! Её и кидают в топку, чтобы зазря не пропадала.

Так незаметно, за разговором, въезжали в село Иволжино. Подкатывали к дому с голубым глобусом в окне.

— Апчтейн! — подавал команду дед Матвей и начинал высаживать детвору из розвальней.

Немецкие слова он перекручивал на свой лад, как ему вздумается. Или по неразумению. Добро, никто не мог поправить его. Так что если надо было сказать «ауфштеен», что в переводе обозначало «встать», он говорил «апчтейн». Но ребята этого, конечно, не знали и считали, будто их дед шибко учёный.

К немецким словам привык уже и конь Король. И подчинялся им, потому что чаще всего это были слова команд.

Тут на порог выходил встречать учеников сам учитель Иван Петрович, небольшого роста старичок со стриженой бородкой. Перед ним дед Матвей как-то робел и терялся. Снимет шапку, опустит голову, показывая седеющее темя. Переминается с ноги на ногу. То всю дорогу учителем ставил себя, учил да всё поучал, а то вдруг сам в ученика превращался.

Но звенел звонок, ребята разбегались по классам, двор пустел, и дед Матвей облегчённо вздыхал. В его уроке наступал перерыв часа на четыре, пока «студенты» отбудут свою науку в «университетах». Он вешал на шею Королю торбу с овсом и сечкой, шёл на склады за «провизой», как называл соль, сахар, спички и прочие товары, которые возил в магазин лесничества. А если ничего не нужно было, если дела никакого не находилось, то просто забредал в чайную посидеть за кружкой пива с мужиками в охотничьих и прочих мужских разговорах.

Когда в школе занятия заканчивались, дед Матвей сидел уже на своём месте в розвальнях. Король нетерпеливо бил копытом землю.

— Ну-ну-ну-у-у, ш-ш-шалишь! — сдерживал его вожжами старик.

Сидел он теперь как-то по-другому, ниже. То ли потому, что мешок с овсом и сечкой опустел, то ли оттого, что разморило пиво. И был веселее и словоохотливей прежнего. Наверное, потому, что домой возвращался. Король ведь тоже на обратном пути становился охотливее на ноги.

Завернув малышей в тулупы, по двое, а то и по трое, старик ещё раз, для порядка, осматривал упряжь. И, сев на пустой мешок, трогал с места. Конь живо набирал скорость, выносил розвальни из села на простор. Снова летит под копыта снежная дорога, снова начинается урок. Дедов урок.

Кружится огромным колесом поле в обратную сторону, красное солнце у горизонта перекатывается горящим шаром назад, жгучий ветер до крови растирает щёки, а ребятне хоть бы что. Глазеют по сторонам, слушают бесконечные россказни своего старого и бывалого учителя. «Заведующего учебной частью». Вот уже завиднелась тёмная полоса леса с белыми прожилками берёз, красное солнце сшибает вершинки в нечастом ельнике, беловодовские избы, обложенные по окна мхом для утепления, показались из-за поворота, а дед Матвей, разгорячённый, только разошёлся…

Так и в эту зиму: как только подмёрзло и лёгкий снежок притрусил кочковатую дорогу, «студенты» пришли к своему «заведующему». Обступили его со всех сторон, разноголосо защебетали.

Правда, первый раз школьники пришли к нему, как всегда, в сентябре, первого числа. Накануне их мыли, чистили, штопали им одежду. Никто из взрослых особенно не надеялся, что начнётся школа, — война. Но ломать порядок не стали. Собрали детей, выпроводили из дому. Фронт был ещё далеко, война обозначила себя в посёлке лишь отсутствием мужчин.

Рано утром детишки, чистые, в глаженых рубахах, взяли подсумки и вышли на улицу. Митька Пономарёв, теперь уже пятиклассник, повязал галстук. Но детей в школу не повезли. И так, без начала учебного года, пошли у них каникулы. Осенние каникулы без времени и определённого срока. А как распутица закончилась и выпал первый снег, ребята по старой привычке снова собрались у избы деда Матвея, стали вызывать хозяина.

— Деда, почему в школу не везёшь?

Да умолкли постепенно: не тот стал теперь дед Матвей.

Глаза его глубоко ушли под косматые брови, взгляд прячется. Будто виноват в чём старик перед детьми. Смотрит куда-то мимо стволов вековечных сосен, молчит непонятно.

— Кончились ваши университеты… — выговорил с болью.

Дети присмирели. Стоят, не расходятся. Смотрит старик: явились и первачки. Те, что первый раз в первый класс. Серёжа Лапин, сын лесоруба, Плотников Федя. Стоит, опустив голову, носком снег ковыряет. Пальтецо на нём ветхое-преветхое. И короткое — вырасти успел. Шапка отцова в чернилах.