Старый букварь - Шаповалов Владислав Мефодиевич. Страница 4

В санях кто-то возится ещё. Выбирается из дорожной шубы. И кого мог привезти дед Матвей?

— Вот так-так! — удивился Федя, увидев старушку.

Живо оделся, выскочил на улицу. Оббежал Павку Маленкина и Серёжку Лапина, остановился возле шарабана. Сбились они все вместе, понять ничего не могут.

Старушка незнакомая стоит в коротенькой шубке и пенсне, смотрит хмурыми глазами. Рыжая шубка на ней сшита из одинаковых лоскутков, как футбольный мяч. И так стёрта, что на локтях и возле пуговиц лоснится голой, без меха, кожей. Ещё была на старушке меховая шляпка и длинная юбка. Такая узкая, как трубочка. И на ногах неновые сапожки с блестящими застёжками до самого верху. Смешная получилась старушка, будто вся из других времён. Лишь тёмный, с кистями, платок бабки Анастасии на голове сближал её как-то с окружающим. И откуда он, дед Матвей, привёз такую?

— Здравствуйте, дети, — сказала старушка спокойно.

Руки она спрятала в меховую муфту больших размеров, будто держала там что-то живое.

— Что же вы не отвечаете? — спросила тем же голосом, глядя сквозь светлые стёклышки пенсне.

Ребята растерялись, конечно. И застеснялись.

Первым опомнился Федюшка Плотников. Выступил вперёд, чинно подал руку, как это делал когда-то его отец, Андрей Плотников, а вслед за ним и он, сын: протягивал руку взрослым из-за спины отца. И взрослые наклонялись, дарили его улыбкой, а то и добрым словом.

Старушка тоже улыбнулась запалыми губами. Вынула из муфты маленькую ручку, протянула Феде. Ручка была в чёрной перчатке, к замшевой коже перчатки прилепились серые шерстинки. Федя хотел пожать, да так и застыл от неожиданности: в тёмном логове муфты шевельнулся живой мех и сверкнули зелёные глаза.

— Кошенёночек… — только и произнёс он, не веря себе.

Муфта жалобно мяукнула. Из неё высунулась на свет круглая мордочка с усами. Тут все как-то сразу позабыли и о деде Матвее, и о старушке, которая так удивила. Федя даже забыл поздороваться. Так и стоял с протянутой рукой. Обступили котёнка, стали выманивать его из муфты, чтобы подержать в руках. Да малыш фыркнул, обжёгшись на морозе и тут же втянулся назад, в тёплое нутро своего логова.

— Будет вам! — сердито сказал дед Матвей и, взяв из шарабана маленький узелок, повёл старушку в избу.

Плотно закрыл за собою дверь.

Строг, больно уж строг был нынче дед Матвей. Аль утомился за три дня? Или что стряслось в дороге? Да разве у него узнаешь что-нибудь. А может, и просто: важничал. Был у него, старого, такой грех.

Только ребята не расходились. Осадили окна, заглядывают в избу, вытягивая шеи. Но ничего не видят: стёкла изнутри припушены белым инеем, и никто им в том гардинном узоре мороза не продует тёплым дыханием глазка.

Вскоре дети заметили, что из трубы дым пошёл. Теплее как-то стало на душе от того дымка. Окружили усталого Короля, заговорили с ним. Да что мог поведать конь? Водит огромным иссиня-дымчатым глазом, прядает ушами. Фыркает на своём языке. Уздечкой дразнит. На длинных ворсинах у него осел иней. Конь дышит — волосины пульсируют, как живые, туда-сюда двигаются. А видно, что хочется ему что-то поведать ребятишкам. Много он на своём веку, очень много повидал вместе с дедом Матвеем. Вот если б ему только человеческий язык — сколько б узнали дети! Лупает огромным глазом, тянется ноздреватыми губами к детям. Любит их, привык за долгие годы езды в школу и обратно.

Стала смерзаться у него на морозе мокрая грива. Шерсть на животе взялась струпом. Вздрагивает, бедняга, терпит. Значит, так надо. Человеку надо. Он всегда терпит, если человеку нужно. Сколько пришлось перетерпеть у школы на морозе, пока дети отучатся. А оно сейчас вовсе так не надо! Коня давно следовало завести в конюшню. И что это так долго замешкался дед Матвей? Никогда с ним не случалось, чтобы он вот так забывал скотину.

— Матвей Матвеевич! Конь околеет, — подошёл кто-то из женщин.

А его нет. Оглох, что ли? Федя с Павлушкой взяли в санях полосатое рядно, набросили на спину Королю, чтоб не застудился. Хотели сами распрячь и поставить в конюшню, да не решились: может, дед Матвей снова поедет куда? С ним это бывает. Приедет домой, Король постоит час-два, а потом и уезжает невесть куда.

Управились с попоной, снова в окно заглядывать стали. В верхнем стекле, у кромки, темнеет у рамы полоска, свободная от инея. Серёжка с Павлушкой пригнулись, Федя, меньший, взобрался им на спины. Прилепился к стеклу. Смотрит: узелок из синего платочка в белую горошинку на столе, старушка возле печки в своей шубке из лоскутков, серый котёнок у неё на руках. А дед Матвей склонился над печкой, подбрасывает поленья в огонь. Лицо старушки хмурое, стёклышки пенсне недовольно поблёскивают, отчего кажется, будто дед ещё ниже гнётся.

— Чего они там? — не терпится Павлушке Маленкину.

— Ругаются, — сочинил Федя.

— Да ну?.. — дёрнулся Павлушка.

Павлушка дёрнулся, Федя, взмахнув руками, потерял равновесие. Но вовремя схватился за наличник. Шапка только свалилась. Покатилась колесом по снегу, мелькая чернильным пятном. Да бес с нею, шапкой! Прильнул к стеклу и тут же отпрянул назад.

Федя отпрянул назад потому, что старушка и дед Матвей с удивлением смотрели на окно. На то самое, в которое заглядывал Федя. Шумнул, наверное, он, когда хватался за наличник. Спрятался за косяк, не знает, что делать. А Павлик всё кричит снизу:

— Ну, что там?

Хоть бы не орал! Услышат.

— Напустилась На него, — ответил шёпотом, чтобы тот укоротил голос.

— На кого? — кричит Павлушка.

— Да на старого! — осерчал уже и Федя.

— Дай гляну! — дёрнулся снова Павлушка.

Федя, взмахнув, как птица, руками, кубарем полетел в снег. Следом за шапкой. Девчонки засмеялись.

На шум вышел дед Матвей. Только на порог — мальчишки сыпнули от окна воробьями. Дед посмотрел им вслед, спрятал улыбку под усами. Но ничего не сказал. Распряг не спеша Короля, завёл в конюшню. Привязал к стойлу. Подсыпал в ясли сизого овса, заложил за решётку душистого сена. Хотел в дом вернуться, но ему заступили дорогу те, которые только что стрекача давали. Осмелели, видать, без чужой старушки.

— Кого это ты, дедушка, привёз?

Старик смотрит — и взрослые сходиться начали. Деваться некуда. Сдвинул брови, окоротил озорников строгим взглядом. Хотел ещё и шугануть их, да опомнился.

— Учительница она, — ответил. И за поручень двери взялся. — Надеждой Фёдоровной величать. В городе голодала. Правда, не работала уже, добавил зачем-то.

Дед Матвей ушёл, закрыв за собой дубовую дверь, а люди остались ни с чем. Так толком ничего и не поняли. Стоят, друг на друга смотрят. Не всё сказал им старый. Утаил что-то. Уж больно скрытным стал он в последнее время.

Рано утром старик истопил печь, согрел чаю, заварил целебный зверобой, надел тулуп. Вышел во двор, отыскал в сарае топор. За дело принялся.

Прежде всего он пошёл в заброшенную лесопильню, где так и осталось торчать в зубьях распиловочной машины сосновое бревно, распущенное с одной стороны на доски. Отобрал несколько добротных обрезков, принёс в конюшню. Там, рядом со стойлом Короля, смастерил себе на скорую руку плотницкий верстак.

Потом разыскал инструменты. Давно не брал он их в руки. Стальное лезвие рубанка отточил на обломке карборундового круга, пилу развёл трёхгранным напильником, насадил покрепче на ручку молоток. Поплевал на жёсткие ладони, взял рубанок. Прижмурил один глаз, проверяя захват лезвия. Постучал молотком в затылок рубанку, высвобождая пластину, затем осадил её ударом. Ещё раз прикинул захват лезвия. И, став поудобней, легко пустил рубанок по шершавой доске.

Вьётся золотая стружка из прорези рубанка, сосновый дух расходится по конюшне. Ноздри Короля, раздуваясь, втягивают приятный запах смолки. Дымчатый глаз косится на хозяина: что он затеял? А дед, очистив доску, берётся за новую. Повернулся невзначай, заметил — в дверь кто-то заглядывает. Высунет нос и тут же спрячет его. Старик бросил быстрый взгляд — спряталась за косяк шапка в чернилах.