Конь-беглец - Кузьмин Лев Иванович. Страница 1

Лев Кузьмин

КОНЬ-БЕГЛЕЦ

_{Повесть}

ВСТУПЛЕНИЕ

Со всего бега он ринулся прямо в речку, в самую тут стремнину бурливого переката. Вдогон ему жахнул выстрел. Горячий свинец полоснул по вскинутой над водою шее, но боль ни на миг не остановила его, а как бы подхлестнула еще пуще.

И вот, обрушивая с себя потоки воды, он мощными прыжками преодолел крутой взъем другого берега и пошел, пошел на весь на полный мах по задичалым, по некошенным нынче лугам в сторону леса. Там, на опушке, встали перед ним колючие, все в багрово-красных каплях ягод, кусты шиповника. Не уклоняясь, он прошиб препятствие грудью, поскакал дальше, поскакал глубже в лесную глушь, в спасительную тишину.

И приключилось это с ним теперь, сейчас, а вся его история началась гораздо раньше. Подробности этой истории и рассказывает наша повесть.

Глава I

СРЕДИ ДРУЗЕЙ

Пока лишь двулеток, но уже гривастый, крепкогрудый, с высоко и задорно поставленной головой, он при солнце казался отлитым из темного серебра. И окажись тут, на выпасе у речки, кто-нибудь почувствительней, повнимательней, то наблюдатель такой непременно бы воскликнул: «Вот так конь-конек! Вот так красавец! Ну не жеребчик, а чистая картинка!»

Но сильно-то восхищаться жеребчиком в этом тихом краю было почти некому. Единственный здешний за лошадьми смотритель, не очень улыбчивый старик Корней излишне похвальных слов не терпел и называл жеребчика попросту, по-крестьянски, соответственно масти — Сивым. Ну и, конечно, как мог, заботился о нем.

А вот кто всегда посматривал на Сивого взглядом ласковым, так это его мать: крупная телом, серая окрасом с пышно-черною гривою кобыла по кличке — Чалка.

Держались Чалка и Сивый постоянно бок о бок. Они словно боялись потерять друг дружку. Такое опасение было не напрасным. Память у лошадей крепкая, и если Чалка помнит, то и Сивый помнит: всего лишь в лето позапрошлое и в лето прошлое, когда он, жеребенок, из тонконогого сосунка превращался в ладного стригунка, все-все вокруг обстояло совсем не так, как нынче.

По выпасу рядом с лошадьми тогда бродили, шумно рвали траву добродушные, неторопливые коровы. Близ речного переката, к которому и спускается изгородь пастбища, в неглубоком, солнечном заливчике плескались горластые мальчишки, визгливые девчонки. А там, где и теперь громоздится по-над речкою поросший темными елями угор, там, наверху, четко виднелись кудрявые верхушки рябин, покатые кровли совсем небольшой, но полной жизни деревеньки.

Оттуда, в ту пору живую, по ранним утрам и спускался на пастбище к лошадям Корней. А лошади, Сивый с Чалкой, отлично перекоротав прохладную у речки ночь под теплым покровом прибрежных елей, спешили сами к старику рысцою по влажной, по седоватой от росы траве.

Они несли ему навстречу утренний, радостный привет негромким, дружным ржанием. Они хорошо знали: Корней сейчас загорелую, по-старчески густо оплетенную выпуклыми жилками кисть руки запустит в карман рабочей брезентухи, вынет оттуда запашистый ломоть хлеба, разломит пополам и преподнесет им сразу обоим. При этом хрипловатым, прокуренным голосом скажет:

— Поночевали, отдохнули, теперь мал-мал потрудиться пора!

И снимет с плеч ремённую, со стальными кольцами, со звенящими удилами узду, станет набрасывать ее на голову жующей хлеб Чалке. Она же голову и сама наклонит поудобней, сама подставит с полной готовностью.

А вот юнцу Сивому больше нравилось, когда Корней приходил на пастбище не один, а с внуком, с улыбчивым, приятно веснушчатым по круглому лицу подростком.

Мальчик из-за пазухи сильно обмалелой, заношенной куртки тоже доставал хлебную горбушку. Но угощал только Сивого. И все гладил, все гладил жеребенка по мягким, шелковистым ноздрям, по теплому надгубью. И Сивый чувствовал, что и у мальчика ладонь такая же мягкая, легкая, и пахнет от мальчика иначе, чем от Корнея. Не дымом табачным, не старостью, а как и от него, от стригунка-жеребенка, полевым да речным ветром, ромашковым ароматом, летним солнышком.

Мальчик Сивого угощал, гладил; Корней на любезную парочку поглядывал усмешливо, ворчал не сердито:

— Нежности ты с ним, Колюха, разводишь… Неясности! Нас ведь там, наверху, дела ждут…

И они чередой: первыми Корней с Чалкой на поводу, следом Колька да Сивый, подымались по угору к деревеньке. Правда, спокойный черед, медленное шествие Сивый вытерпливал не долго. Он и тут, на довольно крутом, на скользком от мокрой травы подъеме принимался взбрыкивать, галопом заскакивать вперед всего строя. Колька хохотал, пробовал припускаться с жеребенком вперегонки. Но состязание такое не выигрывал ни разу.

— У меня ног две, а у него целых четыре! И все резвые! — смеялся Колька.

Работа, что ожидала их впереди, наверху, для Сивого и для Кольки тоже была пока что игрою. Это Корней и Чалка к любому делу относились с полным старанием, всерьез, а жеребенок и мальчик при всем при этом лишь толклись, мешались рядышком.

Да, по правде сказать, и Чалке изо всех сельских трудов доставался труд не самый тяжкий. Самую главную, страдную работу на полях и на сенокосных угодьях исполняли на самоходной технике мужики-трактористы. В том числе и Колькин отец, Иван.

А Корней с Чалкой, припряженной к легкому, остролемешному плужку, вспахивали по майской погожей поре соседским старикам и старухам их невеликие огородцы. Там же в разгар лета «разъезжали», аккуратно пропахивали междурядья густых, бархатисто-зеленых всходов молодой картошки. Ну и подвозили для тех же стариковских немудреных хозяйств то возок дровец, то сенцо.

Приходилось им и на гремящей, тряской телеге катывать здешних шумливых деревенских хозяек в не очень дальнее село Залесье. Катывать за покупками в тамошний леспромхозовский магазин с аляповатою вывеской над крыльцом: «Товары первой необходимости». А еще, в сушь ли, в ненастье ли, хоть в день, хоть в ночь, вздымая колесами то пыль, то грязь, они нет-нет да и поспешали вскачь все в то же Залесье за скорою помощью, за медичкою-фельдшерицей, ежели вдруг кому-либо случалось в родной деревеньке занедужить.

По зиме же Чалка и Корней становились неизменными друзьями ребятишек-школьников.

Старик запрягал Чалку в широченные сани-розвальни, настилал в них соломы. Ребята во главе с Колькой на мягкую солому валились кучей, и с галдежом, смехом, под визг на-мерзлых полозьев, под четкий топот Чалкиных копыт, поспешали Залесьевской дорогой по утру на школьные уроки, вечером — домой.

От поездок таких и Сивый не отставал. И на потеху школьникам, то впереди шагающей в оглоблях Чалки, а то и прямо на снеговой, пушистой целине выделывал всю дорогу смешные прыжки-фортели. Школьники в санях покатывались от смеха, а он, запрокинув голову, гриву, ржал тоненько, ответно, словно тоже смеялся.

Но вот деньки озорной младости для жеребенка миновали. Наступил нынешний год. К этому времени Сивый и превратился в полного двулетка, почти в третьяка, в ладного красавца, настолько окрепшего статью всей, что Корней решил и его понемногу приучать к жизни не гулевой, а к трудовой.

Перво-наперво жеребчик должен был привыкнуть к узде с ее железными удилами.

Затем Корней узду соединил с длинною веревкой-кордом, заставил Сивого бегать зеленою луговиной по кругу, заставил слушаться на бегу хозяйских рук.

Те же вполне еще ловкие руки Корнея вскоре опустили на гладкую спину Сивого не очень грузное, пастушье, старенькое седло. И как бы Сивый не ерепенился, как бы не взбрыкивал, а пришел момент, когда Корней вскинул на седло и щуплого Кольку. Щуплого, но — цепкого.