Люди, лодки, море - Покровский Александр Михайлович. Страница 41
Правда, это своеобразный язык.
И этот язык всегда неуместен там, где нет половой однородности.
(Объяснимся.)
Значит, там, где одновременно присутствуют существа противоположного пола, осознающие себя таковыми: только настоящие мужчины и женщины.
Там же, где есть только мужчины или только женщины, пусть даже сверхнастоящие; а также на школьном дворе, где половые признаки пока еще недоразвиты; а также в иных местах, где различие между полами немногого стоит – он цветет очень пышно (к примеру, на подиумах и в творческих мастерских).
Странной выглядела бы, скажем, для француза или же англичанина мысль о том, что половиной своего словарного запаса он не всегда может пользоваться.
Не здесь ли корни дикого и загадочного русского бунта? Человек, говорящий сразу на двух языках (один вслух, другой про себя, причем на втором явно больше), может скопить столько всякого…
Хотя, может быть, не мое это дело. (Всему виной академический стиль – тянет нас, понимаете ли, не туда.)
Мое дело – писать. (Вот именно.)
И я пишу. (Очень хорошо.)
И при письме всегда пользуюсь формулой: «Beликую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам».
Там, где можно его заменить – заменяю, где нельзя – оставляю.
Так появились на свет выражения: «клиторный бабай», «корявка ишачья», «вымя крокодила», «тетины пролежни», «трепетные семяводы», «недоношенный эмбрион кашалота-карлика», «червивая Испаньола», «етишкины водопроводы», «тесные пещеры принцессы Савской», «ететь тебя вертеть», «упрямое полено старины Джузеппе» и так далее.
Сочные, они помогают держать в строгости пафос.
Пафос вообще может существовать только в чрезвычайно укороченном виде. (Мои наблюдения.)
Иначе он перерастает в пошлость.
Смех играет роль садовых ножниц. Он укорачивает пафос, продлевая тем самым ему жизнь.
Гоголь называл смех порядочным человеком. Очень хочется к нему присоединиться.
Итак, мат заменяем, пафос уничтожаем, слова делаем вкусными – достаточно этого для рассказа? Почти. Нужны еще: сюжет или что-то около этого, интонация и… и еще много всего.
По-моему, я отвлекся. И говорю уже не о языке, а о себе, о своем видении проблемы, о своей роли, о своем месте, о роли своего места и о месте своей роли.
Наверное, это и есть пафос, который следует уничтожать.
Не лучше ли нам сочинить за Льва Николаевича его дневник:
«План на завтра: встать в четыре утра, наблюдать зарю, скакать на коне, не говорить чепухи, дать Степану пятиалтынный.
Итоги за день: встал пополудни, полчаса давил прыщи, потом нес какую-то околесицу, в результате чего дал Степану в морду».
Или сочинить стишки:
«Глафира, Глафира, хахаха-хаха! Вчера я нашел на дворе петуха, Издох! От любви, я надеюсь почил, Не так он точило свое поточил. Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю! По этому поводу всячески бдю! Не бойся! Не мойся!»
Или самому сочинить афоризм: «Бестолковые умрут первыми», и приписать его герцогу Гизу, герою Варфоломеевой ночи.
Не могу я писать слишком серьезно, все тянет выкинуть что-нибудь.
Да, все цитаты, кроме «Когда б не смерть…» Анненского, взяты из мои собственных произведений или произведулек, что, мне кажется, лучше звучит…
***
У нас матрос-первогодок рассказывал, что у него тетя родная – герцогиня и живет в Бельгии.
Его взяли в КГБ.
Там он сказал, что никого у него нет, что он просто хотел возвеличиться, и чтоб его уважали.
***
«Списать мертвого труднее, чем получить живого!»
Помню, как меня поразила эта фраза. Ее сказал флагманский врач нашей дивизии атомных подводных лодок.
Нам на экипаж дали молодого врача, а он пошел и повесился на чердаке. Не совсем в себе был.
Командир потом перед каждым выходом в море ходил за замкомдивом и просил медика на выход, а тот ему: «Нечего было своего вешать!»
Тогда-то флагманский врач и сказал, что ему живого получить легче, чем списать мертвого.
Тогда-то я впервые и подумал, что все мы в России не люди, а какой-то мусор – нас можно списывать.
Интересно, с какого времени у нас так?
Мне тут позвонили и сказали, что я накаркал. Где-то прошлой зимой написал историю «72 метра». Там люди пытаются выйти с затонувшей лодки. У меня им повезло – лодка легла на 72 метрах. Полная темнота, воздушные подушки в каждом отсеке, и люди ныряют из отсека в отсек. Они перебираются в первый – там есть торпедные аппараты и спасательный люк. Холодно, наверху шторм, лодка зарылась в ил.
А вы попробуйте налить в тазик холодной воды, добавить льда, чтоб температура опустилась до 4 градусов. Положите туда ногу. Это очень больно.
Это так больно, что вскочишь ночью в Сочи и тут же помчишься в Москву выражать соболезнования.
А ему только кувалду дали поцеловать и водицы морской испить.
Раздеть надо было и в воду Баренцева моря окунуть.
Конечно, даже в незатопленных кормовых отсеках будет вода. И не только от того, что от удара о грунт потек в корме дейдвудный сальник, а просто по той простой причине, что переборка выдерживает 10 атмосфер, и еще переборочные захлопки и двери выдерживают 10, но всегда найдется какая-нибудь труба вентиляции, которая идет по всей длине и рассчитана на 2 атмосферы, и при аварии ее следовало по инструкции впотьмах заглушить, но не заглушили.
Так что есть там вода, уж будьте покойны.
Сколько же они тянули с докладом о том, что в первые же минуты погибло 100 человек? Шесть суток? Комиссию создали, и она на месте оценивала, изучала, заодно и людей спасала.
Почему у нас людей спасают заодно?
А родственники добирались на перекладных, но потом, через трое суток, все губернаторы, представители президента очнулись и кинулись делать заявления, а на перроне встречают и в автобус сажают, и лекарства дают, и машины скорой помощи дежурят. Господи, национальный позор!
Не совестно людям в глаза смотреть.
Спросите у любого бывшего подводника на улице через сутки после аварии, и он скажет: в носовых умерли все, в корме – есть живые, но время идет на часы, и если в момент аварии сидели по тревоге, то это больше, чем двадцать человек, если сидели по боевой готовности номер два – в два раза меньше.
«Как кислород?»
«Исходим из худшего: они в темноте не нашли ни водолазного белья, ни аварийного запаса пищи и воды, ни гидрокостюмов, ни дыхательных аппаратов. Клапаны ВСД – воздуха среднего давления, чтоб поджать воду, а заодно и углекислый газ разбавить, они тоже не нашли. Они не знают, где нос, где корма. У них нет регенерации, им холодно, их заливает вода, а пресную воду они слизывают со стен. Грубо – кислород у них будет падать по проценту в сутки. То есть через 6 суток в отсеках будет по 15 процентов. Углекислый газ накапливается, конечно, но это не 5–6 процентов, а меньше, например 2. Это все из-за того, что в отсеках забортная вода. Она поглощает углекислоту. Человек все это выдерживает».
Стоит добавить: наш человек.
Наверное, всем интересно, когда же он не выдержит. Поэтому и не просили помощи от англичан. Выясняли, когда же наступит предел.
Предел наступил – доложили по телевизору.
Мертвые лучше, чем живые. Они всегда герои, памятник можно поставить, венки есть куда положить, а живые – вечно недотепы, утопившие лучший корабль.
И всех интересуют причины. Почему, все-таки.
«Уровень повреждений…» – и сами повреждения не показывают.
«Позволяет сделать вывод…» – а за людьми мы посылаем батискафы.
А они не могут прилепиться, потому что задиры на комингс-площадке, и течение, и крен, и видимость… «невидимость».
Есть такое русское слово – «суки».
И это первое, что я услышал по телефону. Позвонил приятелю и говорю: «Как тебе все это?» – а он и говорит: «Суки!»
Полнее не скажешь.
Вас, значит, суки, интересуют причины, а помощь в спасении людей вы попросить стесняетесь, ведете переговоры, уточняете технические параметры, люка, например. Aгa, aгa… нормальные у них параметры. Это я вам гарантирую. А если люки не совпадают, так они переходники привезут, только вы в воскресенье попросите, а не в четверг. И водолазы у них есть. А у вас ничего нет, кроме героизма людей, которые будут погружаться раз за разом в батискафе, который только на два часа, а не на десять, и который терпеть не может течений, крена и мутной воды.