Жизнь и приключения Заморыша - Василенко Иван Дмитриевич. Страница 39
Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.
Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:
- Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!
Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но, только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.
Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: "Выгонят!" Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. "Выгонят!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!" - смутно подумал я.
Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.
На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.
Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение.
Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули.
Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками.
Мама сказала:
- Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.
И жизнь пошла по-прежнему: я сидел за буфетом.
Маша мыла на кухне посуду, а Витя играл в "том" зале в шахматы и следил, чтобы босяки не рвали газеты на цигарки.
Когда наступил август и листья на деревьях стали сохнуть, все мы перешли спать из комнаты во двор.
И вот, проснувшись ночью, я опять услышал разговор мамы с отцом. Мама говорила:
- Что же это такое! Переехали из деревни в город, чтоб дети учились, а они пошли в половые да судомойки. Дошло до того, что из дому бегут.
- Чтоб учить - надо деньги иметь, - отвечал отец. - А где их взять, деньги эти?
- Да ведь немножко от покойного Хрюкова еще осталось, царство небесное неудачнику!
- Те я хотел про черный день придержать...
- Про черный день!.. Куда уж черней, когда вшивых босяков обслуживаем!.. - Мама помолчала и сказала: - Конечно, не в гимназию, а хоть бы так куда-нибудь. В четырехклассное городское, что ли... Там, говорят, за право учения с бедных могут и не брать...
На другой день отец посадил меня за таблицу умножения.
А еще через, неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.
В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.
Батюшка спросил:
- Молитву господню знаешь?
- Знаю, - ответил я.
- Ну, прочти.
- "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздадите кесареви - кесарево, а божие - богови!" - бойко прочитал я.
- И все? - удивился батюшка. - А где же "не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого"? Где "хлеб наш насущный даждь нам днесь"? И потом - зачем ты приплел "кесареви - кесарево"? Это же совсем из другого места.
Я молчал.
- Не силен, брат, ты в слове божием, - вздохнул батюшка.
Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:
- Возьми мел и напиши: "Просьба принять меня в приготовительный класс".
Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: "Прозба принять меня в первый клас",
- Ишь, куда захотел! - усмехнулся учитель. - Ну, а таблицу умножения ты, "прозба", знаешь?
- Знаю, - ответил я.
- Ну, скажи.
- Пятью пять - двадцать пять, шестью шесть - тридцать шесть, семью семь - сорок семь, - с готовностью ответил я.
- Здорово! - удивился учитель. - А стишки?
Я хотел прочитать стишки про "наоборот", которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой.
Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.
- Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе - про козлиху!
Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:
- А занятный. Жалко такого не принять.
- Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! - ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. - Ох, насмешил меня, грешного!
- А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.
Учитель мне понравился, и я сказал:
- Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.
И меня приняли.
С этого дня пошла новая жизнь.
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
ВЕСНА
ЧЕТЫРЕ УРОКА
- Мимоходенко Дмитрий!
Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.
- Учи-ил? - по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.
- Учил, Лев Савельевич, - охотно ответил я.
- С любо-овию?..
- Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски "раб"?
Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:
- И ты мне это так прямо и говоришь?
- А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов "рабоу", "рабямь", "рабе" у меня затылок болит.
Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.
- Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.
Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.
И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:
- Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.