Ловушка для волшебников - Джонс Диана Уинн. Страница 26

Он промчался в прихожую и выдвинул ящик вешалки, носивший у Сайксов название «Все-кроме-нужного», поскольку там вечно находилось что угодно, кроме того, что ищешь. В ящике валялись мотки бечевки, старые ключи, заколки, скрепки, круглый значок с надписью «Я люблю Стоунхендж», и вот теперь все это добро полетело из ящика в разные стороны, пока папа лихорадочно рылся в нем. Наконец он вынырнул из ящика, весь красный и запыхавшийся. В руках у него были гвоздик для ковра, молоток и три погнутые канцелярские кнопки.

Все, в том числе и гонец, заинтересованно последовали за папой в гостиную — он шел и размахивал письмом, причем пергамент хлопал, как флаг на ветру. Папа сбросил одеяла с молчащего телевизора и решительно, в несколько ударов, прибил письмо к экрану. Тишину нарушали только стук молотка, вопль папы, попавшего себе по пальцу, и оркестр за окном, задушевно наяривавший «Тихую ночь, святую ночь».

— Теперь нам не придется созерцать Арчера! — объявил папа. — Вот так. А письмецо выставим на общее обозрение. Я буду показывать его каждому, кто придет в дом. И в обязательном порядке разъяснять всем содержание, захотят они этого или нет. Понимаете, что это означает? — напористо спросил он у гонца.

Гонец прижал к груди свою шапочку с пером и попятился.

— Посланье господина моего…

— А вот и нет! — гаркнул папа. — Это публичное свидетельство о смерти Квентина Сайкса как литератора, писателя, творца! Знаете, что я сделаю дальше?

Все покачали головой.

— За мной! — воззвал папа.

Все покорно двинулись за ним обратно в прихожую, где папа вновь полез в недра «Все-кроме-нужного» ящика. На этот раз он выкопал оттуда велосипедный замок и цепь, которые прилагались к велосипеду Катастрофы, пока его не украли. Бряцая цепью, папа направился к себе в кабинет. И опять все дружно пошли за ним.

— Смотри, Арчер! — воскликнул папа. — Слушай, Торкиль! И вы, все прочие, смотрите и слушайте! Я закую свою пишущую машинку в кандалы! Посажу на цепь! — Он обмотал машинку цепью поверх клавиатуры и защелкнул замком возле клавиши пробела. — Вот так! — сказал он гонцу. — Ваш Хатауэй ожидает письменного ответа?

— Мой господин в посланье указал вам: с вас причитается не менее двух тысяч тех писаных словес, по уговору которые должны вы предоставить, — ответил гонец.

— В таком случае вам придется вместо слов вручить ему вот это! — резко сказал папа. — Я более никогда не напишу ни слова! — Он подхватил скованную машинку в охапку и пихнул ее гонцу. — Берите-берите, отнесите Хатауэю и скажите — пусть сам пишет две тысячи слов. Пусть сам выясняет, есть в этом какое-то волшебство или нет, раз ему так невтерпеж. А теперь вон из моего дома!

Говард выпустил бледного потрясенного гонца. Духовой оркестр закончил «Тихую ночь» и начал «Открывайте двери, это Том и Джерри».

— Квентин, ты не слишком… — Мама не договорила.

— Нет, в самый раз, — огрызнулся папа. — Возможно, теперь они уяснят, что я всерьез. — Он сложил руки на животе и вызывающе глянул на Громилу. — Все, милейший, вам здесь больше оставаться незачем.

Громила помотал головой и осклабился, как обычно.

— Останусь, погляжу, чего будет, — твердо заявил он. — Помирать, так с музыкой.

Говард и Катастрофа вытаращили глаза. Вот это да! Небывалое дело! Громила по-настоящему пошутил!

Музыка продолжала накатывать волнами весь остаток дня. Предсказать, откуда она польется и когда утихнет, было невозможно. Торкиль тоже изощрялся как мог и выдавал все новые жанры. Иногда из чулана доносилась эстрадная музыка, против которой Говард с Катастрофой в принципе ничего не имели, а иногда опера — вот тут они решительно возражали. Порой по дому разносились звуки допотопных комических куплетов, которым радовался разве что Громила. Их сменяли духовные песнопения вперемежку с венскими вальсами и «Лебединым озером». Или же вообще звучало попурри — всего понемножку. Угадать, что заиграет в следующую минуту, ни у кого не выходило.

Арчер тоже не давал никому заскучать: он отключал и включал то газ, то электричество в таинственном, одному ему ведомом ритме. Вскоре Говард, Катастрофа и Громила наловчились кидаться к плите, как только в кухне загорался свет. А если Арчер включал и газ, то, держа сковородку наготове, можно было успеть поджарить яичницу, пока газ опять не отключится.

В середине дня духовой оркестр отбыл на обеденный перерыв, зато вместо него нагрянула Армия спасения. К этому времени в доме царил неимоверный холод и невыносимый шум. Водогрей включался и выключался так часто, что начал издавать подозрительные звуки и попахивал паленым. Из соображений безопасности папа и Говард отключили его совсем. Все надели на себя по два-три свитера, кроме Громилы, который застрял у Сайксов в чем был. Он позаимствовал у папы знаменитое «бродяжье пальтишко», из рукавов которого руки у него высовывались чуть ли не по локоть.

Шайка Хинда все еще ошивалась на противоположной стороне улицы. Может, кто-то из мальчишек и убегал перекусить, но с дюжину там все равно оставалось. А значит, Говарду и Катастрофе путь за порог был заказан. «Может, хулиганов тоже напустил Торкиль? — задумался Говард. — Нет, это не в его стиле».

После обеда соседи слева и справа начали названивать по телефону и жаловаться на громкую музыку. Соседка слева вежливо сказала: «Понимаете, Армию спасения или „Полет валькирий“ по отдельности еще можно вытерпеть, но вместе — увольте».

Говарда осенила идея — вырыть в саду яму и захоронить там все музыкальные инструменты и приборы. Папа охотно согласился, но добавил:

— Телевизор трогать не смей! Пусть стоит как надгробный памятник моему писательскому мастерству.

Поэтому Говард и Катастрофа вынесли в сад ударные, радиоприемник, папин настольный магнитофон, скрипку и кларнет, свалили на лужайке в огромную груду, которая брякала, вякала, вопила, звенела и верещала, и стали приставать к Громиле с мольбами выкопать яму поглубже. Но Громила не желал даже на минуту отойти от Фифи: он с жалобным видом ходил за ней по пятам и горестно вздыхал. А Фифи наотрез отказывалась принимать участие в затее Говарда.

— По-моему, поделом мистеру Сайксу. Нечего было так поступать с Арчером! — заявила она.

— А как я поступил с Арчером? — ехидно спросил папа. — Впервые в жизни этот хлыщ услышал от кого-то «нет»!

Поссориться они не успели, потому что снова начали названивать соседи, теперь уже с жалобами на тарарам в саду. Говард и Катастрофа в несколько приемов принесли все музыкальное добро обратно. Телефон опять затрезвонил. Говард снял трубку и устало сказал:

— Алло?

Звонила Диллиан. Она вкрадчиво заворковала, отчего Говарда просто скрючило. Он хотел было сказать ей: «Зачем вы выставили меня дураком? Отдавайте слова немедленно!», но она была так вежлива и обходительна, что он растерялся.

— Говард, дорогой, вы не могли бы передать кое-что папе? Скажите ему: я уже в курсе, что Арчер, Торкиль и Хатауэй требуют от него слова каждый для себя. Бедный, как же тяжко ему приходится! Совсем его замучили, истерзали. Но вы, пожалуйста, передайте ему, что я очень, очень рассержусь, если он будет гадким и сделает, как они хотят. Запомните, милый?

— Да, — пробурчал Говард. — Папа ничего делать не собирается. Он и пишущую машинку из дома убрал!

— Ах, какой молодец, какой умница! — прожурчала Диллиан. — Передайте ему, голубчик, что я очень довольна.

Говард твердо решил не доставлять Диллиан никакого удовольствия и ничего папе не передавать. К сожалению, судя по всему, Торкиль их подслушивал, и гремевшая на весь дом музыка смолкла именно в тот миг, когда Говард говорил про пишущую машинку. И папа услышал его.

— Кто звонит? — крикнул он.

Пришлось все рассказать.

Папа отнесся к звонку Диллиан куда спокойнее, чем опасался Говард.

— Блистательная Диллиан? — переспросил он. — Ну еще бы она не была довольна. Ведь пропавшие слова у нее, вот она и решила включиться в игру. Таким образом, на горизонте их теперь четверо. Хотел бы я знать, когда объявятся остальные — как бишь их там?