После первой смерти - Блок Лоуренс. Страница 6

Когда я вошел в кинотеатр, треть фильма с Оди Мерфи уже прошла. Я досмотрел его до конца, потом посмотрел картину с Рэндольфом Скоттом, а после нее — какую-то рекламу, мультфильм и двухминутный ролик, посвященный тем товарам, которые можно было купить в киоске в главном фойе. Потом я посмотрел фильм с Оди Мерфи до того места, на котором вошел, и, поскольку податься мне было некуда, остался и еще раз досмотрел картину до конца.

Вспоминай, сказал внутренний голос.

Нет. Нет, лучше не надо.

Вспоминай, что произошло ночью.

Нет. У меня был провал в памяти. Со мной такое случается.

Подними занавес. По частям восстанови целое...

Зачем?

Тот, кто не хочет учиться на прошлых ошибках, обречен их повторить.

Но все уже повторилось. Зачем снова вспоминать? Смотри, вот Оди Мерфи, сейчас он врежет продажному шерифу, смотри, сейчас...

Вспоминай.

Я сдался, откинулся назад, закрыл глаза, забыл про кино и начал вспоминать.

Этот день, говоря попросту, ничем не отличался от всякого другого. По эту сторону решетки, как и по ту, я научился ценить безопасность и надежность раз навсегда установленного распорядка, привычки. Я научился не торопить события, а давать всему идти, как оно идет, проживая свою жизнь аккуратно и упорядоченно, что вполне могло заменить цель, раз уж никакой настоящей цели в ней не было. Я жил скромно, в двух плохо обставленных комнатах на Восточной Девятой улице. Я разогревал себе готовую еду или шел в кафе за углом. Каждый день я брился, каждый день надевал чистую одежду и каждый день был чем-то занят, хотя, казалось, особенно заниматься мне было нечем. Я гулял в парке на Томпкинс-сквер, играл в шахматы с пенсионерами, которые приходили туда греться на солнышке. Я ходил в публичную библиотеку и читал там разнообразные книги и журналы. Я частенько покупал «Таймс» и читал раздел объявлений, делая аккуратные пометки карандашом напротив тех из них, где предлагалась работа, для которой, по моему мнению, я был достаточно подготовлен.

Поначалу я действительно звонил по некоторым объявлениям, но скоро понял, что это напрасная трата времени. У меня еще оставалось несколько тысяч долларов, а мой образ жизни позволял думать, что этого хватит надолго. Когда деньги подойдут к концу, я найду способ не умереть с голоду. Какая-нибудь временная работа, что-нибудь, где не нужно будет указывать имя.

За все время с момента освобождения мне лишь раз предлагали работу. Предложение исходило от Турка: нужно было смешивать героин с сахаром и хинином и складывать его для продажи многочисленным оптовым покупателям. «Хочешь жить на воле, — доказывал он, — найди себе местечко потеплей. Того, кто срок тянул, — вроде нас с тобой — президентом Соединенных Штатов не сделают. Такова жизнь. Найди верную масть».

О том же говорил и Дуг Макьюэн. Правда, он имел в виду пути, более принятые в обществе. Дуг считал, что мне следует начать собственное дело: тогда мне не придется никому предъявлять рекомендательные письма и автобиографию. Мне трудно было представить себя хозяином кондитерской лавки, равно как и подельником Турка. Максимум, на что я был способен, — это заняться доставкой товаров почтой. Такой род деятельности, по крайней мере, позволял мне держаться подальше от себе подобных, и я, пересиливая себя, снова и снова брал в руки взятую в библиотеке книгу, где содержались основы этой науки. Пока у меня были деньги, я спал и видел снова вернуться к работе преподавателя. И пусть я сознавал всю невозможность своей мечты, пока у меня теплилась хоть слабая надежда, я все равно не мог всерьез рассматривать никакую другую карьеру. Другое дело, когда деньги подойдут к концу...

Но я отвлекся. Сидя в кинотеатре, я вспоминал, я заставил себя вспоминать не просто обычный день из моей жизни и не последние несколько месяцев моего существования, а только тот самый день.

Я проснулся. Принял душ, побрился, оделся. Позавтракал дома стаканом восстановленного апельсинового сока, чашкой растворимого кофе, двумя бутербродами...

Частности. Забыть как несущественные подробности.

После завтрака я вышел из дома. На мне была та самая одежда, которую я потом обнаружил в крови, в номере 402 отеля «Максфилд». Я пошел... Куда же я пошел? В библиотеку? В парк?

Нет. Нет, я пошел к Таймс-сквер. Стоял чудесный день, было не слишком жарко и не слишком холодно, воздух был чище обычного нью-йоркского воздуха. И я пошел к Таймс-сквер. Идти нужно было долго, и я не торопился. Кроме того, в этот день я спал допоздна. Поэтому, когда я добрался до Таймс-сквер, было около двенадцати. Может быть, начало первого.

А что потом?

Конечно, я не бросился сразу пить. Почему же я больше ничего не помню? В чем дело?

А, вспомнил.

Я прошел вдоль Сорок второй улицы, — мимо тира, салона красоты, книжных магазинов, кафе, — всю ее целиком, со всей ее мишурой и кричащей безвкусицей, от Бродвея до Восьмой улицы и обратно. Я вспомнил, что просто бесцельно шатался по Сорок второй. Стоило мне в тот момент внимательнее прислушаться к себе, я сразу понял бы, в чем дело. А дело в том, что я не в первый раз отправился гулять по Сорок второй улице. Именно отсюда начинались мои шатания. Отсюда я отправлялся в запойное и разгульное плавание в те полузабытые дни, предшествовавшие убийству Евангелины Грант.

В ярко освещенном книжном магазине, заваленном легкомысленными журналами и дешевыми романами с названиями вроде «Хижина греха», «Блудница из трейлера», «Распутница из университетского городка», брошюрами вроде «Признания развратника», «Сладкое рабство» и «Странная сестра мадам Адисты», я взял пачку фотографий с девушками в разной стадии раздетости. Я быстро просматривал их, останавливая взгляд то на одной, то на другой, без особенного интереса и без всяких эмоций, как вдруг мне попался снимок, который, бог знает почему, сразу бросился мне в глаза. Я ощутил, как внезапно, без предупреждения, меня обожгло мучительное желание и отнесло от пачки фотографий, словно бык с разбега пырнул меня рогами.

После Евангелины Грант, которую я убил, у меня не было женщин. У меня не было женщин больше четырех лет, почти четыре с половиной, и, откровенно говоря, я думал, что навсегда утратил желание. За эти годы мне на глаза попадалось множество фотографий девушек, в одежде и без одежды. Я рассматривал их с восхищением, с интересом, но никогда они не вызывали во мне похоть. Я привык думать, что навсегда вычеркнул это чувство из своей жизни, что я убил его вместе с Евангелиной Грант.

И вот теперь одна фотография в пачке, фотография, неотличимая теперь от десятков ей подобных, доказала, что я был неправ.

Да. Теперь я вспомнил. Я вышел из магазина нетвердой походкой, оглушенный — именно оглушенный, — смущенный сверх всякой меры силой и недвусмысленностью реакции своего организма. Я шел неловко сгорбившись. Мне хотелось спрятаться, хотя я осознавал всю тщету своих попыток. Мне казалось, что глаза прохожих устремлены на меня, что все смотрят, как я поспешно и глупо удираю из маленького грязного магазинчика. Бездумно, в ослеплении, как дурак, идя на поводу у своей эрекции, я пошел дальше, вниз по улице, за угол, в ближайший бар, где на месте с точностью установил и доказал, да так, что не осталось и тени сомнения, что вкуса к алкоголю я тоже не потерял.

Я вспомнил этот бар. Место, где цену за каждый напиток пишут на больших картонных ценниках и выставляют поверх барной стойки, а за три сразу предоставляется скидка. Бар, где пьют мужчины. Где нет ничего лишнего и все без затей. "Вы платите за то, что пьете, а не за то, где пьете". «Хорн и Хардарт» [7] для алкоголиков.

Я вспомнил, как вынул бумажник и достал долларовую банкноту. Как посмотрел на нее и положил назад, а потом вытащил банкноту в десять долларов и положил на стойку. Еще не начав пить, я уже знал, что выпью гораздо больше, чем на доллар.