Король живет в интернате - Добряков Владимир Андреевич. Страница 53

— Дежурный милиционер слушает!

— Товарищ милиционер!.. — Голос Андрея прервался, — Товарищ милиционер! Здесь грабят. На улице Конечной. Дом двадцать пять. Квартира шесть.

— Минуточку… Улица Конечная. Дом двадцать пять. Какая квартира?

— Квартира шесть. Третий этаж.

— Сколько грабителей?

— Один.

— Кто говорит?

— Это… Это я…

…Как ни стучал по мосту поезд электрички, Зубей все же услышал легкий щелчок замка. Он насторожился и несколько секунд стоял, не шевелясь. Но из передней больше не доносилось ни звука. Крадучись, подошел к двери. Послушал. Потом, накинув цепочку, попробовал осторожно открыть дверь. Не поддалась. Нажал сильнее. Результат — тот же. «Кто-то запер!» — молнией пронеслось в голове. Зубей навалился на дверь плечом. Куда там! Бревном не вышибешь! Но кто это? Старик? Тогда почему же Андрей не свистел? Зубей кинулся к окну. И сразу бросилось в глаза: Андрей перебегает улицу. Зубей еще ничего не понимал. И лишь когда увидел, как Андрей вбежал в будку телефона-автомата, ему все стало ясно.

— Сволочь! — рявкнул Зубей. Сорвав с кровати простыню, бросился в другую комнату. Распахнул балконную дверь. Упал на колени, тугим узлом завязал конец простыни, перекинул ноги через перила и, перехватывая руками, стал быстро спускаться вниз. До земли еще оставалось метров шесть. Зубей отпустил конец простыни. Сильный толчок, резкая боль в колене. Зубей не удержался на ногах. Но тут же вскочил и, припадая на ушибленную ногу, на ходу вынимая из кармана нож, побежал со двора на улицу.

Андрей еще был в будке. Прижимая трубку к уху, он стоял к улице спиной и не видел подбегавшего Зубея. А Зубей — уже рядом. Рванул дверь. Не успел Андрей повернуть головы, как в воздухе блеснуло лезвие ножа.

— А-а-а! — в ужасе закричал Андрей. Второй удар пришелся ему в грудь. Андрей начал тяжело оседать на пол.

Невдалеке, послышались крики. Зубей кинулся бежать. Впереди на его пути мелькнули две фигуры.

«Врешь! Уйду!» — Он повернул в сторону и тут же почувствовал острую боль в разбитом колене…

Пирог с капустой

Для посетителей самый главный начальник — дядя Миша, дежурный швейцар. На дяде Мише — белый халат, белая докторская шапочка. Очки в черной оправе придают его лицу такое значительное выражение, что даже бывалые люди проникаются к швейцару уважением.

К дяде Мише надо уметь подойти. Если открыть дверь и просто заявить — хочу повидать больного в такой-то палате, то дядя Миша может строго сказать: «Познакомьтесь, гражданин, с расписанием времени посещения больных». Или холодно ответит: «Больничная палата — не базар. Семь человек зашло. Подождите».

Результат получается лучше, если начинать просьбу такими словами: «Дядя Миша, я вас очень прошу…» Но надежнее всего поступать так: встать с обратной стороны двери и, уперев нос в стекло, молча, жалобно глядеть на швейцара. Больше пяти минут дядя Миша не выдерживает. Он откладывает газету, с которой никогда не расстается, и ворчливым тоном говорит, открывая дверь:

— Ну, снимайте пальто. Берите халаты.

Особенно хорошо это получалось у Димы. Он так печально смотрел на грозного дядю Мишу, что минуты через три тот начинал проявлять признаки беспокойства: отрывал взгляд от газеты, косился на дверь, вздыхал.

Сегодня Дима поставил рекорд: его грустный взгляд заставил дядю Мишу подняться с места через две минуты.

— Ну, живо давайте! — сказал он. — Не шуметь мне! И чтобы через десять минут возвратились!

Дима, Светлана и Олег идут по широкому больничному коридору. На окнах белоснежные занавеси, повсюду цветы, на паркетном натертом полу — ни пылинки. Здесь даже чище, чем в интернате. Возле дверей палаты № 14 они останавливаются. Тихо, на цыпочках входят. Просторная комната, кровати, запах лекарства. На второй кровати справа, на высоко поднятом, изломанном матраце полулежит Андрей. Лицо его бледно, щеки опали, нос и скулы заострились, а глаза будто стали больше. Похудевшие, с синими прожилками руки лежат поверх одеяла.

Андрей улыбается друзьям. Дима и Олег подходят к нему, и, хотя можно сесть на свободные стулья, они почему-то не садятся. На что уж Олег — волевой, собранный, но и его угнетает бледность и худоба Андрея, больничные запахи, костыли, деревянная стойка для переливания крови, а главное — неподвижно лежащие на кроватях люди.

Светлана держится увереннее. Прежде всего заглядывает в температурную карточку.

— Сегодня на две десятых ниже, — удовлетворенно произносит она и, совсем как доктор, спрашивает: — Ну, как ты себя чувствуешь?

— Ничего, — разжимает он сухие губы. — Хорошо.

Сосед Андрея по койке — желтый, худой, пожилых лет мужчина — усмехается, болезненно кривя губы:

— Какое там хорошо. Руку поднять не может.

Андрей делает возмущенное лицо и, стараясь казаться совсем бодрым, произносит:

— Напрасно, папаша, сомневаетесь. Вот, пожалуйста! — И он сравнительно высоко поднимает руку.

— Лежи, лежи! — испуганно говорит Светлана, но видно, что она довольна.

— Вы его не слушайте, — шепчет Андрей. — Такой скептик — жуть! Вроде нашего Нытика-Сомневалкина.

Своего соседа Андрей действительно считает ужасным скептиком и пессимистом. Сосед, например, утверждает, что жизнь Андрея будто бы висела на волоске. И что спасла его главным образом не медицина, а мать, которая, не смыкая глаз, просидела над ним четыре ночи подряд. Ну, как можно так говорить? А врачи, а всякие лекарства, уколы, переливания крови? Это, выходит, не главное? Вот сам он вечно стонет, сомневается во всем — потому и лечение ему без пользы. Которую неделю лежит, а сломанная кость ноги не срастается…

Дима все-таки садится на краешек стула. Он достает из кармана пачечку вафель. Олег выкладывает на тумбочку два яблока. И Светлана пришла не с пустыми руками. Ее пирог завернут в бумагу. Она говорит:

— С капустой. Сама пекла. Покушаешь?

— Спасибо, — смущенно произносит Андрей. — Зачем вы это…

Светлана подробно расспрашивает, какие лекарства ему дают, что сказал на утреннем обходе профессор. И лишь после этого достает розовый конверт с иностранными марками.

— Второе письмо от Лилит получила. Хочешь, почитаю?

Медленно шевеля губами, Светлана выговаривает непонятные французские слова и тут же переводит. Андрей и слушает и не слушает. Смотрит на ее высокий чистый лоб и думает: вот впервые он может смело смотреть на нее, не отводить глаза…

Давно кончился десятиминутный срок, а они все не уходят. В дверях появляется внушительная фигура дяди Миши.

— Молодые люди!

— Ну, мы пошли, — поспешно говорит Дима.

А Олег добавляет:

— В общем, ты давай! Чтобы к следующему нашему приходу встал на ноги и гопак танцевал!

— Станцую, — обещает Андрей. — Только вы, ребята, не приносите ничего. Здесь сытно кормят. Да еще мать каждый день приносит.

— Ладно, сами знаем! — сердито отвечает Олег. — Твое дело поправляться! И не складывай в тумбочку!

Ребята уходят. Андрей долго смотрит в окно. На самой верхушке дерева серым комочком сидит ворона. И вдруг ее будто ветром снесло — полетела, махая крыльями. Ого, как машет! Какая сила в крыльях! Говорят, вороны долго живут. Ничего, теперь и он будет жить! Андрей, словно крылья, приподнял руки. И хотя почувствовал тупую боль в груди, улыбка на его лице не исчезла. Теперь уже все хорошо. Теперь, обходя по утрам больных, профессор спрашивает:

— Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем?

Весело спрашивает. А были дни, когда возле его кровати собиралось много людей в белых халатах. Щупали пульс, смотрели записи температуры и произносили мудреные слова: «пневмоторакс», «асептическая экссудация». Андрей не понимал, что значат эти слова, и оттого еще больше пугался их. Удар в грудь едва не оказался роковым. Нож чуть-чуть не задел сердца. Трудное было положение. И когда бы в те дни Андрей ни открывал глаза, почти всегда видел рядом с собой мать. Бедная! Похудела, стало больше седых волос. Прав, конечно, сосед: мать — это великое дело… Толю жалко. Неделю назад умерла его мать. Если бы у Толи не это горе, он бы тоже, конечно, навестил Андрея. Уже многие из их класса приходили к нему. Все почти перебывали. И Раиса Павловна была, и Леонид Данилович. Даже Сонечка Маркина явилась. Она пришла вместе с Митяем. Сонечка смотрела на Андрея такими восторженными глазами, будто он необыкновенный герой. Оглядываясь на лежавших в палате больных, она тихо спрашивала: «Тебе очень страшно было? Ты не боялся смерти?» Митяй наконец разозлился, зашипел ей в самое ухо: