Земля лунной травы - Ширяева Галина Даниловна. Страница 18
— Здравствуй, дочка… Наташа оцепенела.
— Ты меня не узнаешь?
Поставив серый портфель на лавку, он открыл его и достал большую, необыкновенно красивую куклу в полосатом платье, с блестящей золотистой звездой на лбу — как у Царевны Лебедь из сказки.
Полоски на платье у куклы были белые и зеленые, белые и зеленые. И шли поперек, как и у того, с палкой…
Он посадил куклу на лавку у печки, прислонив ее к ведру с водой. Скрипучая лавка качнулась, вода в ведре заплескалась, тревожно зашумела по родниковому, по лесному…
— Узнаю… — прошептала Наташа, и шепот ее в тишине вечернего дома прозвучал как тот лесной крик. — Я тебя… знаю! Я тебя сразу узнала… И если ты… сейчас не уйдешь, я… я… Забери эту свою… И чтобы духу… Чтобы никогда!
Она сама не знала, откуда у нее взялись такие сильные слова, вдруг испугавшие его. Он отшатнулся от ее шепота-крика, отступил в темную пропасть сеней, а Наташа, рванувшись к лавке, схватила куклу за ногу и швырнула ее туда, в пропасть, угодив ему в голову. Кукла шмякнулась об его шапку и упала на пол, успев что-то пискнуть по дороге. Говорящая! Дрянь!
— Пошел вон! И чтобы никогда!.. Чтобы никогда!
Она снова подхватила куклу и швырнула ее опять ему в лицо, в снежную пропасть распахнутых наружных дверей, промахнувшись на этот раз. Кукла упала в снег, наметенный ветром на крыльцо еще засветло. А Наташа кричала ему еще что-то с ненавистью и даже плюнула в него — это было самое безотказное оружие, она не один раз использовала его против Райки. И именно это заставило его отступить совсем, прочь с крыльца…
Закрыв за ним дверь на все задвижки и крючки, она забилась на печку, в самый дальний и безопасный угол, и просидела там до рассвета.
Но и он не уходил от их дома почти до рассвета. Почти до самого рассвета она слышала под окнами его осторожные шаги. Они то замирали — когда он останавливался у окна, то снова раздавалось это зловещее «скрип-скрип-скрип…».
Два раза он поднимался на крыльцо и трогал ручку двери, словно собирался снова постучаться и войти в дом. И Наташе казалось тогда, что жить ей осталось совсем немного.
Что-то притягивало его к их дому и не давало уйти.
«Скрип-скрип-скрип…»
Потом наконец-то шаги затихли. Он ушел. Туда, в сторону станции. А может быть, и в сторону леса?..
Но Наташа все равно еще долго сидела на печке, затаившись, боясь пошевелиться или вздохнуть поглубже. Даже предутренний визит бабушки Дуси, как обычно, к окошку и крыльцу, не успокоил ее. В бабушкины шаги она не поверила и с печки не слезла.
А бабушка так ничего и не заметила, так и не узнала ничего, потому что легкий и пушистый снег успел к ее приходу засыпать, сгладить его непрошеные следы… На печке пахло пересохшей известкой, и рядом в трубе негромко подвывал свой, домашний, нестрашный ветер.
А в пустующей половине дома уже тогда что-то шевелилось и шелестело…
Вспыхнул свет сразу и в кухне и в комнате. Райка на крылечке завопила от радости и, запутавшись в шали, чуть не свалилась со ступенек.
— Ну что? Таганок растоплять, что ли? — спросила сразу повеселевшая и подобревшая бабушка Дуся, входя в ярко освещенную кухню и увидев на столе не тронутое Наташей молоко.
— Не надо, — сказала Наташа, не прощая ей сидения на крылечке с Райкой под клетчатой шалью. — Пусть-ка эта Раечка с дырьями сюда явится.
— А что? А что? — забеспокоилась Райка, всунув голову в кухню. — А что такое?
— А ничего! Просто твоя Риточка очень интересовалась сапожками.
— Какими сапожками? Я про сапожки ей ничего не обещала. И она про сапожки ничего не говорила. А ты что, видела Риточку?
— Видела! Представь себе, оказывается, тебе надо омелинские сапожки в починку отнести!
— А когда? — еще больше забеспокоилась Райка. — Когда надо отнести?
— И понесешь?!
— Понесу! Если просят, почему не отнести? Почему? А? Они всегда вежливо просят! Твоя Алька им на дачу колбасу носила небось? Носила! А я почему не могу? Если хочешь знать, Алька у них на даче даже жила — караулила. А я вот еще не караулила…
— Бедная! Не доверили сердешной!
— Доверят еще!
— Слушай! — совсем разозлилась Наташа. — Да ты хоть разок потони! Пускай тебя хоть один раз твоей фор-брам-стеньгои пришлепнет! Зачем?
— Так, может, тогда им твои стихи понравятся, и они наконец-то их в прессу толкнут!
— Баба Дунь! — крикнула Райка. — Она опять ко мне лезет!
— Не лезь, — сказала бабушка Дуся. — Размахалась руками-то! Спать вон пора.
Но прежде чем прогнать Наташу спать, бабушка Дуся потащила ее на крыльцо — сводить бородавки. У нее был свой, когда-то давно испытанный способ. Каждый раз, когда впервые после долгого отсутствия появлялся в небе новенький молодой месяц, она выводила Наташу на крыльцо мыть руки, чтобы свести одну-единственную бородавку на правом Наташином мизинце. Сегодняшний месяц был уже не молодой, он уже старел, уходя на убыль. Просто его долго не было видно в пасмурном небе, и нынче он появился впервые. И все равно ему, даже такому старому, было не до Наташиной бородавки. Зато самой Наташе все это очень нравилось, и она послушно подставляла ладони под ковшик. В их темной глубинке начинали тут же светиться крошечные пузырьки-жемчужины, а легкие тени, дрожащие на самом донышке, в морщинках ладоней, были похожи на сказочные водоросли, и они тоже обрастали блестящими пузырьками. Наташе было жаль выпускать это волшебное озеро с жемчужинами из рук, но бабушка Дуся нетерпеливо пихала ее в спину: «Давай, давай!» Наташа разжимала ладони, жемчужины высыпались на землю, гасли, а бородавка все равно оставалась. «Ну, теперь ступай, ступай, — говорила бабушка Дуся, как маленькой вытирая Наташе руки полотенцем. — Иди, иди».
То ли Наташе она это говорила, то ли месяцу — отпускала его от себя на другие, тоже очень важные дела. Может быть, туда, к лунной траве отпускала, которой уже пора была; расцвести в темной лесной чащобе.
Наверно, оттого, что шуршание за стеной сегодня было громче обычного, а вечером было много неприятных переживаний, Наташе приснился большой зелено-полосатый таракан который полз-полз по стенке, потом дополз до потолка и — трах! — шлепнулся прямо ей на голову. Тихо взвизгнув, она проснулась.
Лунная щель в развалившемся ставне, глубокая ночь и этот приснившийся зеленый таракан окрасили ее пробуждение в страшный зелено-полосатый цвет. Она мгновенно села на постели, стараясь понять, откуда приполз к ней этот страх. И поняла наконец-то. Там, за окнами, за стенами их дома, могуче шелестел под ветром лес.
Лесной шелест накатывался к дому волнами под порывами ветра, и именно от этого лесного угрюмого шелеста тишина за окнами была мертвой, истинно ночной тишиной. И, прислушавшись к ней, Наташа попыталась хоть как-то пробудит в себе то сильное, солдатское, фамильное, что помогло ей пришедшим вечером справиться с омелинскими сумерками уйти от них. Неужто же лес был сильнее? Неужто он навсегда растворил в себе, в своей листве, в серых стволах свои деревьев, в своем угрюмом шелесте, давний Наташин страх, теперь страх этот вползал в лунную щель, окутывал темную комнату. Пережитые ею омелинские сумерки воспринимались теперь как часть этого сумрачного лесного шелеста, и имени это особенно возмутило ее и настроило против леса. «Еще чего! — сказала она возмущенным шепотом с бабушкиной интонацией в голосе. — Еще чего! Еще и в своем собственном доме!»
Эта знакомая родная интонация вдруг сразу, мгновенно отгородила ее от лесного шелеста. Еще и в своем собственном доме! У родного картофельного поля, у любимых ею, по-честному открытых рыжих бугров она будет кого-то бояться! Еще чего!
Резко откинув одеяло, она поднялась с постели, натянула на себя платье и нашарила на полу босоножки. Еще и в своем собственном доме!
Она прошла мимо спящей Райки, миновала кухню, где на сундуке за печкой спала бабушка Дуся, всегда уступавшая Райке свою кровать, и осторожно, стараясь не звякнуть задвижкой, распахнула наружную дверь.