Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич. Страница 3

— Гора, Стрелка! Ну где вы там? Завтракать!

— Идём, Ниночка! — тоже крикнула Стелла, а сама продолжала смотреть на Гору.

В ожидании

Около речки был самодельный как бы стадиончик. И там они с Ваней играли в футбол. Ванька тренировал удар, а Стелла была на воротах.

Так вышло, что дачные их знакомые разъехались. Одни на юга, другие в лагерь на третью смену. И когда последняя Стеллина полуподружка сбежала в Москву, уж ничего не оставалось, как соглашаться на футбол.

День был паркий, небо в молочном тумане. Августовской прозрачной прохлады всё не наступало. А может, её и вовсе не предполагалось в этом году, и сразу должны были начаться ветры с дождём.

Но пока что парило, играть не хотелось. Они сидели на траве перед воротами.

— Стел, а ты кого больше любишь? Гору или Нину?

Нет, он знал, конечно, Ванька, что Гора ей неродной отец, но… вроде и не знал: как говорится, не брал в голову. Всё же Стелла ясно почувствовала неловкость происходящего, замялась с ответом. Трясогузка бегала по тому берегу узенькой речки — взад-вперёд, взад-вперёд — так же суетливо, как беспокойство по Стеллиной душе.

Но оказывается, ему и не требовалось ответа. Он сам хотел говорить, своё. И продолжал:

— А я, например, Нину больше люблю!

Зачем завёл он этот разговор, зачем признавался?.. Глубокого замысла тут ждать не приходилось. Подумаешь, восьмилетний братишка — сказал, да и всё… Гора его высмеивает, но сдерзить в ответ Ванька не может, потому что Гора его смешно высмеивает, а у Ваньки есть чувство юмора. И он молчит… А внутри копится! И вот теперь хоть как, а всё же отомстил.

Стараясь как-то защитить отца, она сказала:

— А я больше Гору люблю!

Улыбнулась брату с шутливой ехидностью. И вдруг поняла, что нечаянно сказала правду.

Переглянулась с Ваней — и будто искра между ними проскочила. На секунду что-то очень важное они узнали друг про друга. И забыли…

«Потому что живём в каком-то полусне», — подумала Стелла. И сама удивилась: в каком ещё полусне? Наверно, просто парко сегодня… Встала сколь смогла бодро:

— А спорим, из пяти ни разу не забьёшь!

Однако она была очень права две секунды назад. Медленное мелькание синих летних дней, кругом, куда ни глянь, ровное счастье, спокойное, одинаковое. Правда, как в полусне… Хорошо это для человека, плохо? Не ответишь. Так есть.

И от этого скоро им суждено было проснуться — Стелле и Ване Романовым. Но не сейчас ещё. Пока оно продолжалось последние дни. И думаешь иной раз в предчувствии: быстрей бы уж конец, быстрей бы начало того, трудного. Но от нас ничего не зависит.

Четыре облака в одном шаре

С недавних пор у неё появилась такая привилегия двенадцатилетней полувзрослой дочери: время от времени, когда не было настроения для семейных общений, она могла сказаться больной и уйти к себе в светёлку.

— Стрелка, ужинать!

— А я нездорова, — скажет она с особой, театральной холодностью. Хотя — за что людей зря холодить?

— Это серьёзно или?..

Не отвечает, идёт вверх по лестнице. Но ступени скрипят выразительно. Эти ступени, как клавиши, на них можно почти играть. Помните, такие были в «Снежной королеве». Но то сказка, а это правда.

— Ох, Стелла! Много на себя берёшь!

Последние эти слова вытерпеть, и весь вечер до утра она может быть абсолютно одинока.

Даже иной раз бывает жалко, что стала такой независимой. Раньше проще жилось — Нина возьмёт за руку, вернёт к столу: «Молчи и ешь!» А теперь она такая вельможная, важная — дальше некуда. Вот ушла, а возвращаться стыдно… И сидит.

Но в её комнате сидеть как раз неудобно. Окно слишком высоко. И Стелла решается на некий не совсем вельможистый поступок. Тихо снимает туфли, берёт их в руки, как это делалось в книжках про Оливера Твиста или Тома Сойера, босиком ступает по громкоговорительным половицам… Здесь надо очень чувствовать, на какую дощечку нажать голым пальцем. Хотя… они на террасе такого телевизора распустили, хоть святых выноси!

Привидением пробирается она в комнату младшего брата. Выходит на балкон. Тишина, осенние берёзы. В небесное оконце меж их крон прицелился телескоп. Наконец распогодилось, тусклая вата ушла. Ранний вечер. Небо чистое, серое, звёздное. Хочется сесть на низкую скамеечку к телескопу. В него как заглянешь — не оторвёшься! А кто не заглядывал туда, тому не понять, что действительно значат слова: «звёздное небо»… Однако не до того сейчас!

Она поворачивается спиной к подзорной трубе. Лицом к уже опустевшей по-августовски дачной улице. Когда улица в дачном посёлке пустеет, она всё равно что лес, не правда ли?

Берёзы не щадят себя, осыпаются — ни для кого, ни для чьей красы. Для одной только осени.

Но и грустные лёгкие мысли о берёзах тоже гонит она от себя. Думать-то ей хочется — сиди себе да грусти. Как мечтай. Но не для того она сюда пробралась.

Вчерашний разговор с Ванькой… Ворочается в душе, как бегемот в неудобном, маленьком бассейне Московского зоопарка. «Ты кого больше любишь?» Кажется, в этом нет ничего особенного… Да только на первый взгляд.

В прошлом году, вроде бы вот такой же ранней осенью, ну не важно… ей Нина объясняла. Семья, муж и жена, — это как бы два облака или два чего-то ещё, чуть потвёрже. Они в одном шаре, в одном, может быть, космическом корабле. Это их пространство. Здесь они должны уместиться. И стать единым целым.

А потом появляются дети — ещё два облака (или чего-то потвёрже). Но космический корабль не становится больше. Он всё такой же. И эти теперь уже четыре облака должны и одновременно стать единым целым, и немного все потесниться, чтобы остальным в шаре не казалось из-за них слишком тесно.

Рассказ, надо сказать, довольно смутный. А всё же Стелла его поняла. Почувствовала, вернее. Почувствовала и тесноту, и единость их семьи. Она и раньше, наверное, это чувствовала. Просто, когда Нина рассказала, она сразу стала чувствовать это яснее. Со словами всегда яснее.

Ладно. Единое целое. И каждый сознательно подбирает лапы, чтобы не лезть другим когтями в живот. Всё нормально, так было всегда. И вдруг Ванька спрашивает свой вопрос и сам на него отвечает. А Стелла (взрослая дурёха) тоже отвечает. Она, видите ли, тоже хочет высказаться.

Ну и что тут страшного?

А то, что сразу все видят: проведена граница в этом будто бы крепком-едином целом… Граница? А может, трещина?

Почему проведена, это сейчас не важно. Одному, например, показалось, что другой слишком разгулялся со своими лапами. Вот вроде и надо бы от него поставить заборчик.

Дело пока не в причинах, а в том, что появились трещины, ну, или границы.

Погоди. Неужели они действительно появились? Что за чушь?

Появились, раз Ванька разделяет Гору и Нину (да ещё как разделяет, по любви!). А раз Ваня их разделяет, значит, они не единое целое. Но может, он просто ошибается? Вряд ли! Всем известно, что устами младенца глаголет истина.

Стелла давно знала это изречение (будто бы даже древнегреческое), но никогда ему не верила. Ведь младенцы, в конце концов, лопухи лопухами.

Но Гора ей объяснил. Младенец… не обязательно грудной, а допустим, даже первоклассник, он душой очень чутко всё ловит, как локатором. Хотя словами он это, хоть убей, не передаст — чего душой поймал. И часто ляпает совсем другое, вроде несуразное. Вот здесь ты сам должен понять, какую истину он глаголет. Так же больные. «Мне холодно!» — кричит. А у самого жар, лихорадка. Понять очень трудно.

«А ты понимал, что тебе младенцы глаголят?» — спросила Стелла. «Понимал. В те моменты, когда был умный, — ответил Гора и добавил: — Вы у меня барометр семьи».

И вот теперь барометр Ванька завопил: «Люблю — не люблю», а на самом деле глаголет про трещину.

Да ведь и Стелла глаголела ту же истину, когда кричала: «А я Гору, а я Гору!» Плохо…

С далёкой террасы к ней прилетел голос телевизора. Гора и Нина сидят, наверно, вместе, смотрят, как политический обозреватель Александр Каверзнев рассказывает про сегодня в мире.