Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич. Страница 45
— А я сам продолжил!
Она поняла своё полное бессилие перед этим человеком. Он разузнал её тайну и теперь пользовался. Но ведь оттого, что он узнал, тайна не стала его. Она по-прежнему Стеллина. А дяди Бенин сын не имеет никакого права… Ну, то есть, так должны поступать приличные люди.
А он, выходит, был неприличным? Или сумасшедшим?.. Вцепился, как бульдог. Она совершенно не знала, что теперь делать. Или что-то ещё можно переменить — уговорить, напустить на него Машку, самой напуститься?.. Но предчувствие непоправимого страха уже расползалось по душе.
Стелла — что с неё взять, она поборолась недельку-другую и конец. А он, Лёня, должен довести задуманное до победы. Во-первых, потом его же благодарить будут. Во-вторых, он докажет Стелле, что не там он настоящий, где на нём ездят верхом по школьному коридору, а там, где он умеет подчинить своей воле взрослых, заставить их сделать не так, как они хотят, а так, как правильно! И в-третьих, он хотел это «во-вторых» доказать самому себе.
Взрослые толстокожи. Это он знал давно. Чтобы пронять их, надо действовать жёстко и точно. А телячьи нежности под соусом любви и скромности — пустая трата сил: Москва слезам не верит!
В воскресенье часов в двенадцать он позвонил на квартиру к Романовым и попросил к телефону Георгия Георгиевича.
Нина Александровна с заметной растерянностью ответила, что Георгия Георгиевича «сегодня не будет, а вы позвоните завтра ему на службу». И продиктовала телефон. На следующий день он позвонил на работу к «дяде Егору» и, представившись приезжим химиком, попросил «служебный телефон вашей супруги». Гора лишь секунду посомневался и дал.
Ну вот. Теперь оба были в его руках! Однако для полного успеха операции Лёня выждал ещё трое суток. Чтобы они забыли его голос. И только сегодня, в четверг, решил, что пора.
— Лёнь, чего ты сделал, хотя бы скажи мне! — план Стеллин был очень прост сейчас. Узнать, против кого из родителей опять начата война, быстро позвонить, всё объяснить, чтобы на Ленины провокации больше не попадались.
— Ну, а зачем я тебе звоню!
Полчаса назад он позвонил Нине Александровне, представился знакомым её дочери, сказал: Стелла упала в обморок и разбила себе лицо. Так он не знает, вызывать «скорую помощь» или не надо…
— Где она лежит?! — закричала бедная Нина.
— А знаете скверик на площади Пушкина? Если стоять лицом к памятнику, первая лавочка справа.
— Ничего не вызывайте. Я сейчас приеду!
Потом он позвонил Георгию Георгиевичу:
— Ваш сын залез в карман. И если вы сейчас же не приедете выкупать его с пятьюдесятью рублями, мы, группа ребят, отправим его в милицию!
И указал ту же самую лавочку.
Сделав эти два звонка, Лёня постоял секунду в телефонной будке. Всё нормально… Взял портфель, пошёл по улице. После школы он домой не заходил, не обедал то есть, и был голоден как собака.
Но при этом шёл почему-то не домой, а просто по пустой дачной улице, которая вела сама не зная куда. С каждым шагом в Лёне всё заметней просыпалось какое-то беспокойство. Улица была прямая и ровная. А Лёне казалось, словно бы он идёт на гору… Уже не беспокойство, а настоящий страх охватил его.
Вдруг он повернул назад, пошёл, а потом бросился бежать. И ветер гнался за ним, как невидимый злой пёс. На бегу Лёня ни о чём думать не мог. И страх его состоял всего из одной глупой мысли: вдруг я прибегу, а телефон будет занят.
Телефон был свободен.
Быстро Лёня набрал номер Нины Александровны. Уже ушла.
Тут обнаружил он, что у него в кармане всего одна пятнашка. И больше вообще никаких денег. Тогда он позвонил Стелле.
Хотел всё делать не так. Но дурацкая необходимость сохранять достоинство заставляла его говорить почти спокойно. От этого ему было ещё противней и тоскливей. Но он даже где-то там вроде усмехнулся в середине.
А потом положил трубку и почти не услышал, что напоследок ему прокричала Стелла. Он и так знал, какой наградой его должны наградить за дела.
Положил трубку… И остался в будке. Понимая, что, в сущности, ему совершенно некуда идти. И стоял там. Словно манекен в витрине. Или словно заспиртованный в банке червяк.
И в этом месте мы расстаёмся с ним навсегда.
Стелла, чуть ли не теряя сознание от ужаса, закричала:
— Подонок!
И бросила трубку.
Даже Ваня пришёл взглянуть, что случилось. Маша сидела, застывшая, как статуя, с изумлённым выражением лица.
— Маш, сюда сейчас придут мои родители. Тебе лучше здесь, Маш, не быть…
Все до конца
Нина Александровна вбежала в квартиру, увидела Ваню и Стеллу, не то закричала что-то, не то засмеялась и, что было в ней горя, ударила дочь по щеке.
Георгий Георгиевич, который вбежал вслед за женой, словно не увидел этого удара, сказал с холодностью:
— Ну вот, Стрелка. Всё, как ты хотела.
Шаровые молнии катались и летали по комнате. Всё происходило словно одновременно…
Ваня закричал:
— Эй ты! Не смей Стрелку трогать!
Мать, стоя с бессильно опущенными руками, выронила из глаз две слезы. И потом ещё две. Стелла видела их все четыре. Щека её горела — чувствовала Нинину ладонь, каждый Нинин палец.
Гора что-то произнёс.
А больше… а всё время говорила Нина, говорила, будто не существовало Ваниного крика, говорила обидное, без конца обидное. Так хотелось защититься — надерзить в ответ. Испугалась… Нет, не новой пощёчины. А того, что потом ей не дадут и полсекунды на оправдание. Не дадут сказать: «Не я это! Как же вы могли подумать, что это я?!»
И ещё она боялась… Если родители узнают, что это Лёня сделал, они могут опять разойтись. Они ведь пришли в ужас именно от Стеллиного поступка. Подумали: надо её скорее спасать, такую бессердечную и жестокую дрянь!
А узнают, что это Лёня — ну тогда ничего, тогда это дяди Венины проблемы, а им можно спокойно разводиться…
Но кто же тогда Лёню воспитал таким?.. Компьютером-шакалом! Кто же ещё — Нилегины папа с мамой! Они «воспитали», потому что, наверное, очень плохо его воспитывали. И со Стеллы не надо спрашивать слишком много. У неё тоже хватало «воспитателей». И если она вела себя жестоко, то ей тут есть кому за это сказать спасибо, есть!
И однако же нельзя всё валить на учителей, на родителей. Ведь человек, в конце концов, не кусок пластилина — что захотят из него, то и слепят. Человек сам за что-то должен отвечать. Ни Лёня, бессердечный добряк, ни родители, никто не будет держать ответ перед её совестью, а только она одна.
И Стелла не произнесла ни слова.
Была ей и награда за это её терпение. Думая своё, она почти не услышала предназначавшихся ей упрёков и криков, а только один… шум. Что-то вроде бормашины за стеной: неприятно, конечно, однако лично твоих зубов не касается.
Такое вот немного туповатое утешение.
…Родители и Ваня сидели за пятичасовым чаем. Обычно это было воскресным времяпрепровождением. Но сегодня на работу никто не собирался и… надо же с чего-то начинать семейную жизнь.
— Стелла, ты идёшь?
Стелла покачала головой. Она только что надела свитер через голову и стояла такая милая, такая растрёпанная, что матери невольно захотелось улыбнуться и простить её. И даже, быть может, самой попросить прощения. Но вспомнила, какую боль она пережила из-за дочери. И сдержала улыбку. И не спросила, что за сборы, куда. Повернулась и ушла, даже не пожав плечами. Ничего-ничего, пусть как следует прочувствует!
Среди разных сортов горя есть такой особый сорт — горе людей, добившихся своего. За каждую победу, так или иначе, расплачиваешься куском души, и в чём-то поступаешься благородством (а что делать — борьба), и на какое-то время забываешь о доброте (а что делать — побеждает кто-то один). Ты думаешь: не для себя же стараюсь, для других (для Вани, например). Но те, для кого ты стараешься, возьмут немного погодя твою победу, рассмотрят её со всех сторон. «Что-то дурно, — скажут, — она попахивает!» Так ей, наверное, когда-нибудь скажет Ваня.