Витязь с двумя мечами - Татаи Шандор. Страница 26

Только этого и не хватало Буйко — папского нунция.

— Да, дали вы с этим делом маху, — сказал он, расстроенный.

— Дали, дали маху, ваше величество, — покаянно согласилась депутация, вконец отчаявшись.

— Ваша правда, — продолжал наевшийся до отвала Буйко. — Надо подумать, как быть. — И он погрузился в глубочайшее раздумье, потому что после обильной трапезы нашего молодца всегда одолевала дремота. Он с трудом удерживал открытыми слипавшиеся глаза.

А простодушные словенцы, приняв его молчание за согласие, приличествующим образом поблагодарили и отправились с доброю вестью к ожидавшему исхода переговоров нунцию. Когда дверь за депутацией закрылась, Буйко, сделав над собой сверхъестественное усилие, раскрыл почти сомкнувшиеся веки. Пропади всё пропадом, какой сейчас сон! Надо что-то придумать, а то вломится этот чёртов нунций — попробуй выйди тогда сухим из воды. Самое разумное, что он смог придумать, — это побыстрее отыскать какую-нибудь лазейку и бежать. Буйко, кряхтя, поднялся на ноги, заглянул на кухню — никого. Выглянул во двор — там тоже пусто. Он прислушался и услыхал, что хозяйка в хлеву ворчит на корову. Доить давно было пора, а тут король да папский нунций — старуха и запоздала. Теперь корова заартачилась и не желала отдавать молоко.

Всё складывалось наилучшим образом, но конь… Как вывести коня? Буйко прикидывал и так и этак, строил самые хитроумные комбинации, как выманить старуху на улицу. А времени в обрез. Сквозь щели в плетне он увидел, что папский нунций в сопровождении простодушных словенцев уже направился к дому. Раздумывать некогда. К счастью, гумно выходило на околицу, а шагах в пятидесяти от сада — лес. Валяй, Буйко! Бог с ним, с набитым брюхом, — и Буйко сиганул за омёт. Перескочил через невысокий плетень — и, как заяц, в лес. По дороге вспугнул кур, они заметались, захлопали крыльями, закудахтали во всю куриную глотку. У старухи сердце так и ёкнуло: лиса на гумне. Выбежала она из хлева со скамеечкой для дойки в руках…

— Лиса! Лиса! — завопила старуха не своим голосом. — Ай, ай, ай! Ворюга окаянная! Всех цыплят передушит!

Её страшные вопли понеслись по всей улице.

— Лиса! — заорал башмачник.

Крестьяне набрали камней — и за лисой. Всё было забыто: и папский нунций, и король, и прочие дела. В этой деревне, примостившейся на лесной опушке, самым страшным бедствием после турок считалась лиса, повадившаяся таскать кур.

Буйко, уже достигший склона холма, поросшего густой растительностью, слышал поднявшийся несусветный переполох. Как оправдались крестьяне перед нунцием за то, что, позабыв о почтительности, бросили его одного среди улицы, как втолковали ему, что лиса принесёт им больше вреда, чем папский нунций пользы, — всего этого никогда не узнал Буйко. Все его помыслы сейчас были направлены на одно: обходными путями попасть на дорогу, ведущую прямо к берегу Савы. Теперь он двигался намного медленней. Следовательно, до лагеря Кинижи ему было несколько дней пути.

«Ну и прекрасно, — философствовал Буйко, — пусть словенцы верят, что король Матьяш их навестил». Правда, мешочек золота он оставить не смог. Зато, к своему великому сожалению, оставил коня. Кстати, надо сказать, что ни душа, ни тело Буйко к верховой езде не стремились. В особенности не стремилась к ней одна определённая часть его тела… Нет, нет, о том, чтоб опять сесть в седло, Буйко не мог даже думать.

XVIII. Песня многострадальной Венгрии

Кинижи разбил лагерь не на самом берегу Савы, а чуть-чуть южнее. Турецкое войско, совершавшее свои разбойничьи набеги на те края, было не слишком многочисленным. Армия Кинижи тоже была небольшая, зато гибкая и манёвренная. С этой армией он уже несколько раз успешно атаковал врага. И вот сегодня в лагере Кинижи снова праздновали победу: захватив у турок вино и провизию, воины пировали и веселились.

Пал Кинижи сидел на широком стволе свежесрубленного дерева. Вокруг него расположились младшие военачальники, друзья-командиры и солдаты, отличившиеся в последних боях. Кинижи велел рассказывать каждому в отдельности, какие подвиги он совершил, благодаря которым битва окончилась победой. Те, кто был послан большим обходом в неприятельский тыл, должны были рассказать, откуда и в каком направлении совершили вылазку. И воины, не скупясь на подробности, шаг за шагом пересказывали весь путь наступления: как внезапным броском опрокинули турок, как застали врасплох, каким искусным манёвром обратили в бегство мусульманскую армию, впятеро превосходившую отряд венгерских храбрецов. Кинижи, слушая эти рассказы, так хохотал, что на смех его раскатистым эхом отзывались горы, высившиеся над расположением турецких войск.

Но вот рассказчики исчерпали запасы своих историй, и тогда вышел вперёд певец с лютней. Он стал перед Палом Кинижи, тронул струны своего инструмента и запел славную песню:

Когда песня была пропета, все, кто слышал её, высоко подняли кубки с вином и выпили до дна за здоровье своего полководца. Потом поставили рядом с собой вместительные кубки и вытерли губы и усы — разумеется, у кого они были. После этого священнодействия, прежде чем в лагере снова зазвучала музыка, к Кинижи подошёл вооружённый до зубов часовой: