Тихий океан - Блон Жорж. Страница 52
Если, находясь в открытом море, вы видите при восходе солнца, что небо приобретает медный оттенок, пусть это вас насторожит заранее. 1 сентября. Плот находится теперь прямо к северу от Маркизского архипелага. Исчезли летучие рыбы, меньше стало дельфинов, стаи морских птиц улетели к югу – к земле. Днем погода остается ясной, но при закате солнца горизонт затягивается тучами цвета серы. Быстро наступает тропическая ночь, и почти сразу разыгрывается шторм.
Уильям Уиллис чувствует себя теперь хорошо. Одной рукой он крепко держит руль, и дождь, что хлещет прямо в лицо, ему скорее приятен: это ведь пресная вода. Шквал набегает за шквалом, вырываясь из темноты ночи длинной черной стеной в то время, как начинает завывать ветер. Уиллис успевает подумать: «Лучше бы убрать теперь грот». Он даже успевает отдать фал, закрепленный рядом с рулем. Парус спускается на один метр, потом хлопает и рвется. Начинается свистопляска.
Когда буря набирает силу, рев ее уже не смолкает, хотя временами становится глуше, и на этом основном фоне выделяются другие звуки, исходящие от неба, от моря и от той скорлупки на море, которой вы вверили свою жизнь. Среди всей этой кутерьмы Уильям Уиллис, старый моряк, чувствовал себя совершенно свободно и уверенно, различая голоса стихий, следя почти на самой поверхности бурного моря за курсом своего большого плота, идущего под одним кливером, и похоже, что этот парус будет держаться. На стрелку компаса падает свет маленького фонаря, крохотный отважный язычок пламени, чудесный символ человеческой воли. «Если бы мы продолжали так плыть, мне не о чем было бы беспокоиться, буря могла бушевать хоть неделями, скорость, с какой пена неслась вдоль плота, показывала, что мы не теряем времени».
Шторм еще усилился, плот великолепно прыгал по волнам, снасти выдерживали напор ветра. Они и впрямь были высоки, как горы. Время от времени Уиллис отправлял в рот горсть сахару, чувствуя под тощей рукой свое исхудавшее лицо. «От меня остались только кожа да кости. Это хорошо, говорил я себе, избавься от своей плоти, от плоти прожитых лет, полумертвой, обреченной рассыпаться в прах, начни все сызнова, создай себе новую плоть, девственную плоть, свежую кровь, плоть и кровь путешествий».
Трое суток, словно живое изваяние, простоял он так у руля, питаясь горсткой сахару, утоляя жажду брызгами. Невероятное возбуждение снимало усталость. При свете солнца море, все еще бушевавшее, уже не казалось таким темным и непроницаемым, напротив, плот теперь скользил среди хрустальных гор. И в этой прозрачности Уиллис видел, как мелькали совсем рядом с ним, а иногда и выше него страшные пасти акул. Акулы поднимались и опускались вместе с волнами, безучастные, а на какой-то краткий миг, может быть, по-братски близкие, вовлеченные в космическое движение, которое пьянило человека, влюбленного в море.
5 сентября. На спокойной синей поверхности океана, чуть вздымаемой волнами зыби, на плоту у руля сидит человек, орудует иглой и поет. Уильям Уиллис привел в порядок снасти и теперь чинит свой грот. Поет он потому, что пересек меридиан острова Раройя из архипелага Туамоту, иными словами, только что побил рекорд «Кон-Тики», пройдя то же самое расстояние на двадцать восемь дней быстрее. В плавание он пустился не для рекордов, но факт есть факт, рекорд он побил, один на своем плоту. И плывет теперь дальше.
– 9 сентября вы упали с мачты, пытаясь высвободить снасть, застрявшую в блоке.
– Упал я всего лишь с трехметровой высоты, но ударился головой и потерял сознание. Пришел в себя ночью, снова потерял сознание и очнулся, когда уже солнце стало нагревать мне голову. Я был зол, потому что потерял целые сутки, а до конечной цели было еще тысяча шестьсот миль.
1600 миль, около 3000 километров. Чтобы пройти это расстояние, Уильяму Уиллису понадобилось чуть больше трех месяцев. Питался он летучими рыбами и рыбой, пойманной на крючок, своей знаменитой мачикой и время от времени ел немного сахару. Жажду утолял морской водой, иногда собранной в парусину дождевой водой, которую он пил с наслаждением, но при этом всегда с благодарностью думал о морской воде – без нее он умер бы от жажды...
В своей книге Уильям Уиллис рассказывает о прекрасной погоде, о менее прекрасной погоде, о плохой погоде, но о бурях упоминает лишь мельком. Как будто ярость моря была бессильна перед этим тощим телом, обветренным, пропитанным солью, перед твердыми, как железо, мускулами, перед волей, выпестованной отрешением: «Подвластный всем капризам моря, приятным или неприятным, я жил наедине с Природой, вел нормальную жизнь человека, которая все время порождает порядок и радость существования». Можно ли на самом деле назвать эту жизнь нормальной? Считают ли боги, что этот одинокий человек чувствует себя очень счастливым и начинает проникаться гордостью? Может быть.
2 октября. Палящее солнце, мертвый штиль. На пустынной поверхности Тихого океана – «Семь маленьких сестер», и этот застывший плот сам кажется пустынным, если не считать неподвижного попугая в клетке, подвешенной к мачте, и черной кошки, растянувшейся в скудной тени каюты. За рулем никого. Можно подумать, что душа Уильяма Уиллиса устремилась прямо вверх, к высокому синему небу над океаном, а его тело, разорванное на куски, пребывает под синей гладкой поверхностью в желудках акул. Но нет, одинокий мореплаватель жив. Впервые с момента отплытия он укрылся в каюте. Лежит там неподвижно, закрыв все входы и выходы, чтобы в каюту не проникали солнечные лучи. Уильям Уиллис потерял зрение.
Накануне, 1 октября, определяя полуденную высоту солнца, он потерял зрение сначала на восемьдесят процентов, а чуть позднее и все целиком. Во время этой милосердной отсрочки он успел спустить и закрепить паруса, насыпать зерен в клетку попугая и положить рядом с кошкой хороший кусок рыбы. Потом он вошел в каюту и закрыл ее.
– Глаза мои, утомленные солью, солнцем и недостатком сна, не смогли выдержать напряжения при работе с секстаном. Несколько лет назад у меня были неприятности с глазами из-за взрыва на борту торгового судна. Вернувшись в Нью-Йорк, я услышал прогноз врача: «Можете ослепнуть на оба глаза». В течение нескольких недель мне пришлось лечиться. На плоту я думал, что это пройдет, что несколько дней в полной темноте приведут меня в равновесие. Слепота меня не пугала, так как я знал, что море впереди свободно, даже слепой я смог бы в конце концов пристать к берегу.
– Вы правда так думали?
Во взгляде Уиллиса я прочел некоторое удивление из-за слова «правда», которое у меня вырвалось. Ответила мне Тедди.
– Можете ему поверить, он действительно так думал. Это какое-то безумие. Но он опять-таки оказался прав.
8 октября к Уиллису возвратилось зрение, а через три дня на горизонте показался островок Тау из архипелага Самоа. Вот тогда мореплаватель и послал то единственное сообщение на землю, которое было принято: «Плот 7Н TAS в 25 милях от Тау. Прошу помощи для высадки. Точка. На плоту все в порядке. Уиллис».
Следующий день – 12 октября, годовщина прибытия Колумба на американский островок, которому он дал название Сан-Сальвадор. Счастливое предзнаменование, думал Уиллис. Но земля откажется принять этого человека, который так долго обходился без нее. Остров Тау опоясан подводными скалами, коралловые рифы окружают его, словно крепостные стены. Подойти было невозможно, несмотря на двенадцатичасовые маневры. После Тау еще один остров оказался недоступным. Потом еще один.
Спасение пришло наконец с моря в виде американского судна береговой охраны, которое приняло сообщение и разыскивало плот среди островов. Сообщив на землю по радио о своей находке, оно на буксире повело плот к Паго-Паго, куда они прибыли 15 октября в 1 час 30 минут ночи. Там на причале в ярком свете прожекторов покорителя Тихого океана ожидала толпа туземцев, стоявших безмолвно и неподвижно, с венками из цветов в руках.
«Волнение, захлестнувшее и меня и их, поднималось до темных гор, обрамлявших эту сцену. Я стоял онемевший, парализованный среди ничем не нарушаемой тишины, смиренно склонив голову в благодарность за прием, какой они мне устроили. Плот вошел в полосу света и пристал к берегу».