Трещина во времени - Л'Энгль Мадлен. Страница 26

– Не трогай меня! – рявкнул он.

– Да никто тебя не трогает, друг вундеркинд! – возразил Кельвин. – Я просто стараюсь поговорить по-хорошему. Ты не против, а?

– То есть ты вешаешь мне на уши лапшу? – грубо уточнил Чарльз Уоллес.

– Называй как хочешь, – не стал возражать Кельвин. – Но, в конце концов, мы же умные люди. Ты только взгляни на меня разок, Чарли!

Чарльз Уоллес остановился и медленно поднял на Кельвина пустые холодные глаза. Кельвин отвечал на его взгляд, и Мэг физически ощутила, как он напрягся. Чарльз Уоллес заметно содрогнулся всем телом. На какую-то едва уловимую долю секунды его глаза что-то успели увидеть. Но тут же его тело скрутило, а потом он выпрямился и зашагал все той же рваной кукольной походкой.

– Так я и знал, – процедил малыш на ходу. – Учтите, если вы все еще надеетесь увидеть мистера Мурри, лучше ведите себя смирно, без всяких там шуточек!

– Ты что, всегда так зовешь своего папу – мистером Мурри? – тут же спросил Кельвин. Мэг видела, как его разозлила эта неудача – ведь чтобы освободить Чарльза Уоллеса, не хватило какой-то малости!

– Папу? А что это такое – папа? – Чарльз Уоллес передразнил его сердитый тон. – Не более чем очередное заблуждение. А ты, если тебе непременно требуется какой-то папа, мог бы обратиться к Предмету!

Вот, опять Предмет!

– А кто этот Предмет? – спросила Мэг.

– Всему свое время, – уклонился от ответа Чарльз Уоллес, – вы еще не готовы для контакта с Предметом. Прежде всего, я должен рассказать вам кое-что важное об этой прекрасной, просвещенной планете Камазоц, – его голос звучал размеренно и сухо, как лекция мистера Дженкинса. – Возможно, вы так и не поняли, что у нас на Камазоце решительно побеждены все болезни, все отклонения…

– «У нас»? – перебил Кельвин.

Но Чарльз продолжал как ни в чем не бывало. Впрочем, Мэг подумала, что брат действительно не услышал ни своей оговорки, ни вопроса Кельвина – он просто воспроизводил чью-то речь.

– У нас никому не позволено страдать. Добрее меры не придумаешь: просто исключить из общества всех больных! Никто не имеет никаких слабостей и таких отклонений, как сопливые носы. Вместо того, чтобы позволить им страдать от отклонений, их просто усыпляют.

– Усыпляют, чтобы лечить простуду, или усыпляют, чтобы убить? – громко спросил Кельвин.

– Убить – слишком примитивное слово! – пробубнил Чарльз Уоллес. – На Камазоце никто никого не убивает. Обо всех таких вещах заботится Предмет, – он вдруг остановился перед стеной и поднял руку. Через мгновение стена заколебалась, замерцала и стала прозрачной. Чарльз Уоллес шагнул сквозь нее, кивком позвал Мэг и Кельвина, и те двинулись следом за ним. Все трое оказались в тесной квадратной камере, излучавшей какой-то мутный и мертвенный свет. Мэг не могла отделаться от ощущения смутной угрозы, заключенной в идеальной правильности формы этой камеры. Как будто безупречно равные стены, пол и потолок в любую минуту могут сомкнуться и размозжить всех, кому хватило глупости оказаться внутри.

– Как ты это сделал? – спросил Кельвин у Чарльза Уоллеса.

– Что сделал?

– Сделал стену прозрачной… и прошел внутрь?

– Я всего лишь перераспределил атомы в пространстве, – небрежно пояснил Чарльз Уоллес. – Ты ведь учил в школе, что такое атомы?

– Конечно, но…

– Тогда даже твоих знаний достаточно, чтобы понять, что материя – не что-то твердое и незыблемое. И человек, например, ты, Кельвин, почти полностью состоит из пустот между атомами. А если составляющие тебя атомы сложить вместе, то получится тело не больше булавки. И это считается так называемым доказанным научным фактом, не так ли?

– Да, но…

– Так вот, я просто отодвинул атомы с дороги, и мы прошли сквозь пустоту между ними.

По тому, как у нее свело все внутри, Мэг поняла, что камера, в которую их завел Чарльз Уоллес, является лифтом, и теперь они буквально летят куда-то вверх. Ей стало страшно. Свет в лифте принял желтоватый оттенок, и теперь голубые глаза Чарльза Уоллеса стали казаться зелеными.

– А куда мы двигаемся? – Кельвин облизал пересохшие от волнения губы.

– Вверх, – тем же менторским тоном просветил их Чарльз Уоллес. – Мы на Камазоце всем всегда довольны, потому что все одинаковые. Проблемы рождаются из-за различий между людьми. Ведь ты и сама это знаешь, дражайшая сестрица?

– Нет, – упрямо ответила Мэг.

– Еще как знаешь. Дома у тебя была отличная возможность проверить это на собственном опыте. И ты знаешь, почему тебе было так плохо в школе. Из-за того, что ты отличалась от других.

– Я отличаюсь от других, и я доволен! – вмешался Кельвин.

– Но ты же сам рассказывал, как притворяешься, будто не отличаешься от них!

– Но я отличаюсь, и мне нравится быть другим! – со странным упорством повторил Кельвин.

– А я, даже если и не очень радовалась своим отличиям, – сказала Мэг, – вовсе не желала быть такой же, как все!

И тут, повинуясь взмаху руки Чарльза Уоллеса, лифт замедлил ход, и одна из стен растворилась. Чарльз вышел из кабины, и Мэг с Кельвином шагнули за ним. Кельвин оказался последним, и едва он прошел сквозь стену, она восстановилась без малейших следов изменений.

– Ты что, хотел, чтобы Кельвин там застрял? – испугалась Мэг.

– Нет, я только хочу научить вас не хлопать ушами. И имейте в виду: любое неповиновение – и будете иметь дело с самим Предметом!

Мэг видела, как это слово соскользнуло с губ Чарльза Уоллеса: как будто он сплюнул что-то мерзкое и ядовитое.

– Так что же это за Предмет? – спросила она.

– Ну, тебе бы следовало называть Предмет Большим Боссом! – и тут Чарльз Уоллес хихикнул. Никогда в жизни Мэг не слышала такого зловещего хихиканья. – Иногда он сам называет себя Счастливым Мучителем.

– Не понимаю, что это значит, – Мэг безуспешно старалась скрыть свой ужас под напускной холодностью.

– Это значит Му-чи-тель, а не У-чи-тель! – процедил Чарльз Уоллес и снова захихикал. – Люди так часто путают слова!

– Ну и что, мне нет никакого дела до твоего Предмета, я вообще видеть его не желаю! – сердито заявила Мэг.

– Мэг! – непривычно монотонный голос Чарльза Уоллеса вдруг загремел прямо у нее в ушах. – Ты хоть когда-нибудь пытаешься думать? Как ты думаешь, почему у нас на Земле никогда не кончаются войны? Почему люди испуганы и недовольны? Все потому, что каждый живет своей, независимой отдельной жизнью! И я в самой простой и доступной для тебя форме пытаюсь объяснить, что было сделано с этими отдельными людьми на Камазоце! На Камазоце есть только ОДИН мозг. И этот мозг – Предмет! И благодаря этому все остальные могут жить спокойно и счастливо. А разные старые ведьмы вроде миссис Что-такое не хотят, чтобы мы тоже были счастливы на Земле.

– Она не ведьма! – взорвалась Мэг.

– Неужели?

– Вот именно, – пришел на помощь Кельвин. – И ты сам знаешь, что врешь! Это просто часть их попытки шутить. Чтобы не совсем унывать, когда кругом тьма.

– Точно. Когда кругом тьма! – подхватил Чарльз Уоллес. – Они стараются, чтобы мы по-прежнему страдали от неразберихи вместо того, чтобы подчиниться правильному порядку вещей!

– Нет! – выкрикнула Мэг, отчаянно тряся головой. – Да, Чарльз, пусть наш мир далек от совершенства, но он лучше, чем этот! Это не может быть выходом! Просто не может!

– Никто не страдает в этом мире, – монотонно бубнил Чарльз Уоллес. – Здесь все довольны жизнью.

– Но и никто не знает счастья, – решительно возразила Мэг. – Может быть, именно для этого и нужно испытать несчастье, чтобы понять, что значит быть счастливым. Кельвин, я хочу вернуться на Землю!

– Но мы же не можем бросить здесь Чарльза Уоллеса, – напомнил ей Кельвин, – и мы еще не нашли вашего папу! Ты сама это знаешь. Но ты права, Мэг, так же, как и миссис Что-такое. Это самое настоящее Зло.

Чарльз Уоллес качнул головой, и неодобрения и раздражения на его лице как ни бывало.

– Идем. Хватит терять время попусту, – он споро двинулся по очередному коридору, продолжая на ходу: – Что за горькая участь – вести существование низших, примитивных индивидуальных существ, – и выразительно зацыкал, его короткие ножки стали двигаться так быстро, что их уже невозможно было различить, и Мэг с Кельвином едва поспевали за ним бегом. – А ну-ка, взгляните, – Чарльз Уоллес взмахнул рукой, и вдруг они смогли заглянуть через ставшую прозрачной стену в новую камеру. Там был маленький мальчик, стучавший по мячу. Он делал это размеренно, в одном ритме, и казалось, будто стены его тесной камеры пульсируют, подчиняясь этому монотонному ритму. Но каждый раз, когда мяч ударялся об пол, у мальчика вырывался болезненный вскрик.