Чучело-2, или Игра мотыльков - Железников Владимир Карпович. Страница 40

«Катя? — Это секретарь их суда. — Здравствуйте…» Ну она, естественно, сразу его спрашивает, может быть, по какому делу он звонит или почему у него такой странный голос. А он у него правда странный, надсадный, из груди. «Нет, — отвечает, — не заболел… Катя, — говорит, — я забираю себе обратно дело шофера Судакова. — Замолчал, слушал, что она ему отвечала, не перебивал, потом сухо-сухо, строго произнес: — Обстоятельства изменились. — Тут он снова замолчал, потому что эта Катя спросила у него про тебя. Я сразу догадалась. Как же, мол, вы будете участвовать в процессе, когда там в свидетелях проходит ваш сын? А он долго-долго молчал. Она, вероятно, подумала, что их разъединили, потому что он сказал: — Я вас слушаю… — И снова замолчал. Он стоял ко мне спиной. Знаешь, какая у него была спина? С опущенными плечами.

И очень вежливо закончил: — Простите, — говорит, — ради бога». — И повесил трубку.

Тут мне его так жалко стало. «Ах, — думаю, — ну какая же я дрянь поганая! Просто тварь!» — Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, чтобы уничтожить себя. — Последняя тварь, — прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: — Сколопендра гнусная.

— А вот это мне неинтересно, — торопливо перебил Костя. — Оставь это для себя! Для снов. Это твоя совесть, а не моя.

— А твоя… что же? — тихо и испуганно спросила Лиза.

— Мне теперь не до нее. Сначала выкручусь, потом посмотрю.

Лиза не знала, что ему ответить. Подошла к окну и только теперь поняла, что наступил новый день, что на улице гремят трамваи и машины, что уже десять часов и она опоздала на работу. Скандал. Лиза схватила трубку, набрала номер и быстро проговорила, уже стоя на одной ноге:

— Это я, Лиза… Меня «мой» не спрашивал? Скажи, я в поликлинике. Через час буду… Потом расскажу.

Лиза как-то очень просто вошла в привычный ритм своей жизни — легкого вранья и необязательности поступков, хотя то новое, что проснулось в ней впервые у Глебова, все-таки держалось, мешало старым привычкам, беспокоило душу. Она на секунду замерла, словно застыла, чем-то пораженная, но беззаботно крикнула на ходу:

— Костик, живо собирайся! А я омлет сварганю. Знаешь, ты прав: главное, чтобы с тобой все уладилось. Ну, допросит он тебя как свидетеля… И ты свободен. Скорее бы это прошло.

— Вот именно. — У Кости настроение заметно улучшилось. — А совесть мы потом отмоем. — Ему понравилась собственная острота, и он рассмеялся. — Мамашка, а ты права. Он редкий человек. Такое нам простил.

— Я тебе говорила! — обрадовалась Лиза.

Глебов непрерывно стоял перед ее глазами. Как он позвал ее: «Лиза!» Она подумала, что никогда не забудет этого момента и того, как он решился без слов, без объяснений, помочь Костику.

— Он необыкновенный. Ну, святой, правду тебе говорю! А ты не верил.

— А теперь верю! — завопил Костя. — Ура-а-а!

Он схватил Лизу, поднял на руки и закружил по комнате. Он был сильный, тренированный, а она — перышко. Кружил, кружил, ждал, когда она начнет смеяться: он любил ее беззаботный смех, вселяющий в него надежду. Но Лиза не смеялась, прижалась к сыну, словно боялась, что он ее уронит. Чувствовала: сегодня ночью вся ее жизнь перевернулась, черствая душа была омыта любовью и добротой другого человека.

— Костик, хватит, отпусти… Мы же опаздываем!

Лиза выскочила из комнаты, слегка покачиваясь от Костиного кружения. А Костя засмеялся еще громче, вытащил сакс, сыграл несколько нот, нащупывая незнакомую мелодию. Потом оторвался от сакса и пропел:

— Му-ки со-вес-ти! Ну что по-де-ла-ешь… папаша… Хо-чешь ма-моч-ку любить… Умей платить!

Он снова прильнул к мундштуку, вдувая в него всю силу своих легких, развивая мелодию, делая ее угловатой, крикливой, диссонансной, выбрасывая отдельные звуки, острые как ножи, режущие слух.

В комнату вбежала Лиза и крикнула, чтобы перекрыть звуки саксофона:

— Костя! — Тот перестал играть, но глаза у него были где-то далеко от матери. — Последи за омлетом. Мне надо переодеться и навести марафет, а то я похожа на черта.

Костя пришел на кухню, схватил сковородку с омлетом, бросил на тарелку и, обжигаясь, съел. Оказывается, он здорово проголодался за длинную проклятую ночь.

Лиза остановилась в дверях:

— Ты что, все съел? — Лицо ее выражало неподдельное удивление. — А мне?

— Увлекся. — Костя виновато улыбнулся, стараясь загладить свою оплошность.

— А, чепуха! — махнула рукой Лиза, хотя по ее лицу прошла мгновенная обида, как острая боль. — Думала, мы вместе выйдем. Так страшно сегодня расставаться.

— Но тебе же надо позавтракать, — заботливо ответил Костя. — А я опаздываю. — Он схватил сакс, аккуратно уложил его в футляр — и был таков.

Лиза услышала, как он пел, выкрикивая: «… Хочешь мамочку любить, умей платить…»

Хлопнула дверь, и квартира опрокинулась в тишину.

«Бедный Костик, — подумала Лиза, — что его ждет? И сколько нам нужно еще сделать плохого, чтобы спастись. И как пережить суд и время, которое до него осталось?»

Суд над Судаковым должен был состояться через две недели. Это время Глебов провел в странном состоянии духа… Он делал все, что от него требовали, но думал только о Лизе и Косте. Ему надо было привыкнуть к тому, что Костя не его сын, что Лиза жестокая обманщица. Он должен был их возненавидеть, особенно Лизу, но ненависти в нем не образовалось. По-прежнему думал про Костю как про сына, а про Лизу как про любимую женщину, единственную в мире. Скажи ему сейчас: Лизы нет — и он бы умер. Его чувства не подчинялись логике событий. Ему казалось, что надо что-то пережить, что пройдет больное время — и все пойдет по-старому.

В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать, почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите, да не судимы будете».

Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало.

«Собственно, что сделал Костя? — размышлял Глебов. — Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит».

Однозначное решение проблемы Кости окончательно покинуло Глебова. Раньше он был неукоснительно пунктуален, знал, что есть только один выход — осудить по закону. В нем пламенно жила страсть против беззакония во всех его видах, а теперь ему надо нарушить закон, чтобы спасти Костю. И он знал: он его нарушит. Он должен спасти Костю. Должен сохранить Лизу и Костю — это смысл его жизни. Для него всегда был важен смысл. Он освободит Костю, чего бы это ему ни стоило. Придя в суд, Глебов тут же зашел к секретарю, чтобы взять дело Судакова.

Катя порылась в бумагах, вытащила толстую папку и протянула ему. И тут ей позвонили, она стала разговаривать и приглашать кого-то в Политехнический на выступление рок-группы Самурая: «Ты не слышал Самурая? Ну чудик!.. Он мне очень нравится. Договорились?»

Глебов замер, слушая этот разговор, а Катя повесила трубку и спросила:

— Что-нибудь еще, Борис Михайлович? — И тут она вспомнила: — А как же дело Судакова? Там же Зотиков… ваш сын?

— Мой сын? — переспросил Глебов. — Это была шутка. — Он посмотрел на удивленную Катю. — А ты поверила?