Боевая молодость - Буданцев Иван Иванович. Страница 10

— Сейчас успокоим его. Идите за мной. Но к нему не подходите. Он умница. Пиратка! — Кобель бросил лапы на ее плечи, лизал ее руки. Но на меня зло поглядывал. — Успокойся, глупый, — говорила она, — у несносный! Свои все, понимаешь? Тут свои. Он поймет все, — сказала она мне.

Прямая дорожка разрезала сад на две половины. В конце сада я увидел забор и белевшую калитку, о которой говорил Потапов. В доме за забором жила семья рабочего со сталелитейного завода. По просьбе Потапова рабочий принял временно на квартиру двух парней.

Пират успокоился и лег.

— Все, — сказала Ксения, — знакомство состоялось. — Сад хотите посмотреть?

— С удовольствием, — ответил я. — Она прошла вперед. Я незаметно бросил Пирату сосиску и услышал, как он клацнул зубами.

— Послушайте, — заговорила Ксения, едва я поравнялся с ней, — вы так выглядите, что вся улица, думаю, уже толкует о вас. — В голосе ее была тревога.

— И отлично, — сказал я, глядя перед собой. — Пусть погалдят. Знаете, когда кто-то прячется в кустах, кому нужно, все равно его увидит. А когда человек открыто гуляет, скажем, в парке в самом экстравагантном наряде, его все заметят, поболтают о нем, но особого внимания он к себе не привлечет. Как вы думаете?

— Пожалуй, верно. Но я вас даже не узнала сразу. Такой шикарный красавец! Я даже растерялась, честное слово!

— А местным туземцам шепните: это, мол, студент из Горного института. Я убежден, у них о студентах самое превратное представление. Знаете песенку: «От зари до зари, как зажгут фонари, вереницей студенты шатаются…» По этой песенке они и судят о студентах. Живут студенты на вашей улице?

— Нет. Кажется, нет таких.

— Отлично… Вы на днях открытку или письмо получали?

— Нет. — Она остановилась. — Ничего не было.

— Странно… — Голос мой был сух, даже строг. Я мутил воду, как говорится, но на нее не смотрел: она притягивала меня к себе все больше и больше. — А на той неделе тоже не получали?

— Не получала, Иван Иванович! Я извелась вся, поймите! Жду, жду, томлюсь, места не нахожу. И даже весточки никто не подаст! Ведь с ума сойти можно!

— Почтальона вашего вы хорошо знаете?

— Ах, не думайте этого: безобидный совершенно.

— Послушайте, почему я вас в ставке нашей никогда не видел?

— Господи, меня подозревают в чем-то? — Она остановилась. Я только мельком взглянул на нее.

— Нет, нет, что вы!.. Давайте ходить. Пусть соседи любуются. А вы улыбайтесь. Как вас можно подозревать! Но в ставке никто не говорил мне о вашей красоте. Уж поверьте: мне бы все уши прожужжали, если б вас хоть однажды кто-то из наших видел!

Она засмеялась.

— Меня не знают там. Меня Андриевский знает. И еще какой-то тип. Неприятный.

Я усмехнулся:

— Чем же неприятный?

— Ухмылялся как-то противно. Фу! Мне подумалось тогда, что он из бандитов.

— Уж не Федорченко ли?

— Фамилии не знаю. Андриевский никак не называл его. Здоровенный такой. Спал на веранде.

Меня подмывало спросить, когда именно жил здесь Андриевский, но я сдержался. Рано спрашивать. Время еще есть. Из сада было видно крыльцо соседей справа, на нем никто не появлялся. Вдруг ребята отлучились или уснули? Я злился на них.

Едва солнце село, быстро погасла заря, стемнело. Яркие осенние звезды усеяли небосвод. Мы пошли к дому. Пират лежал в будке и не подал голоса.

— Видите, уже считает вас за своего, — сказала Ксения.

Поднявшись на крыльцо, я увидел освещенную веранду соседей. Двое сидели за столиком и пили чай. Отлично.

В доме Ксении стояла темень.

— Держитесь, — Ксения подала руку. Она зажгла лампу в столовой.

Я увидел огромный и тяжелый буфет с посудой, на котором стоял ведерный тульский самовар и две вазы с яблоками и грушами. Посреди комнаты большой овальный стол человек на пятнадцать. По углам фикусы в кадках. Пузатый комод. Над комодом зеркало в ореховой оправе. Часы на стене.

— Осваивайтесь, я сейчас, — и она вышла из столовой.

Я быстро прошел в гостиную. Мягкие кресла, диван, круглый столик, на нем астры в кувшине. Ломберный стол с двумя подсвечниками. Книжный шкаф. На стенах две картины в золоченых рамах. На одной рогатый олень пил воду из лесного озерка, на второй скакал на коне всадник, похожий на Петра Первого. Он смотрел, обернувшись, на меня. Правой рукой указывал на клубы дыма на дальнем плане картины. И вдруг в высоком трюмо я увидел себя во весь рост. Это был не я, на меня строго смотрел высокий, бледный, худощавый франт.

— Ну и ну, — произнес я вслух. Услышал ее шаги, опустился в кресло и прикрыл глаза ладонью. По шелесту платья я догадался, что она села против меня.

— Итак? — услышал я вопрос. Отнял руку от глаз и весь напрягся. Она сидела в кресле, закусив нижнюю губу, и в правой руке держала револьвер. Я отчетливо видел в отверстиях барабана желтые пульки. Револьвер чуть дрожал в ее руке.

— Итак? — повторила она. — Почему писали мне сюда, а не в контору мельницы?

Мысли мои метались. Я упоминал о почтальоне! Зачем? Вот где я дал осечку: я не мог знать ее адреса! Покуда не заполучу томик Гоголя. Влип? Я откинулся на спинку кресла, смотрел на нее, но видел курок. И палец ее на гашетке.

— Письмо и открытка были посланы на имя Тарасова. Не мной, — сказал я, стараясь говорить спокойно и убедительно. — Я не мог писать, потому что не знал вашего адреса. И не имел права писать. Положите вашу игрушку, она, кажется, заряжена.

— Да, заряжена, — быстро заговорила она. — Я сама заряжала. — Лицо ее перекосила гримаса. — Я сама заряжала, я четвертую неделю сижу в этом доме, никто не появляется! Я с ума чуть не сошла! — Она швырнула в меня револьвер. Я схватил его.

Ее колотило. Я бросился на кухню, где и в чем вода у нее, я не увидел. Одна бутылка с вином на столе была откупорена. Я плеснул вина в чашку, принес ей. Она металась в кресле.

— Отца убили, мать умерла, Василька, жениха моего, убили… А вас никого нет! Я не могу ехать в Харьков, в Екатеринодар, я должна ждать, ждать, ждать!

Зубы ее стучали о края чашки. Она поперхнулась вином, закашлялась.

— Успокойтесь, успокойтесь, — повторял я. Взял ее на руки, положил на диван. — Успокойтесь, — шептал я, гладя ее лицо, виски, волосы. — Я здесь, я с вами… Успокойтесь… Немножко выпейте…

Она сделала три глотка. Лицо ее стало бледно, щеки провалились.

— Сейчас пройдет, — шептал я, — я с вами…

Она перестала дрожать.

— Вы не уходите? — прошептали ее губы.

— Нет, я с вами. Не ухожу, не ухожу, — гладил я ее волосы.

Она забылась. Уснула.

Я проверил двери — заперты. На кухне залпом выпил чашку вина и сам как бы очнулся. С ее револьвером в руке вышел во двор. Темень стояла кромешная.

— Пират, — позвал я.

Кобель не отозвался, но цепь слабо прошуршала по земле. Я бросил в будку вторую сосиску.

Возле забора я чиркнул спичкой, освещая свое лицо. Тотчас из-за забора донесся кашель.

— Все спокойно, — негромко произнес я, — может быть, останусь ночевать.

Мне ответили покашливанием.

Она спала в прежней позе. Дышала ровно, румянец проглянул на лице. Как она была прекрасна!

Я решил осмотреть дом. Из кухни черный ход вел на веранду коротким коридорчиком. Ни слева, ни справа я не увидел двери в стенах коридорчика. Я постучал по стенам — капитальные. Со стороны веранды дверей больше нет. Выходит, какое-то помещение в углу дома без входа? Из подвала должен быть лаз. Непременно. Надо днем проверить.

Я вернулся в гостиную, опустился в кресло. Часы в столовой пробили полночь. Мне хотелось есть, живот подвело.

Ксения открыла глаза, быстро вскинулась, присмотрелась ко мне.

— Боже мой, я спала? — спросила она, силясь что-то вспомнить.

— Немножко подремали, — сказал я, улыбаясь.

— Мы не ссорились с вами?

Я засмеялся.

— Нет. Вы во сне ругали Андриевского. Еще кого-то, кажется, самого Врангеля.

— Пусть. — Она встряхнулась, встала. — Я извелась здесь. Ночью бояться стала, почти не спала. — Она улыбалась. — Вы похожи на одного человека. Я потом скажу — на кого. Первый час ночи! Вы голодны? Конечно же! Пойдемте на кухню. Там чисто, уютно.