Некрасивая - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 18

— Берегись, Мурка! Ты играешь в опасную игру!

— Мурина не лучше новенькой, господа! Порядочное дрянцо тоже!

— А дружба-то какова! Орест с Пиладом! [27]

— Голубки! Что и говорить.

— Подождите, еще эта душка — Гродская подведет Мурину — долго будет помнить!

— Мурина отлично знает это. Ей нужно только разыграть роль мученицы за идею!

— Добродетельная христианка!

— В монастырь ступай, Мурина. Тебе это больше к лицу.

— Мурина! И тебе не стыдно идти против нас, ты всегда была любимицей нашей! Вернись к нам! Останься с нами!

Услыша последнюю фразу, я, и моя спутница стали, как вкопанные. К нам спешила своей легкой воздушной походкой Фея.

Избегая смотреть мне в глаза, она пристально вглядывалась, однако в лицо Муриной и протягивая ей руку говорила:

— Останься с нами, Валентина. Так хочет весь класс и я. Гродская тебе не товарищ. Ты слишком чиста и простодушна для нее, Мура! Слышишь?

Лучистые глаза Муриной вспыхнули негодованием, губы дрогнули. Она вспыхнула и покраснела.

— Как, и ты, Фея? И ты заодно с ними? Дина Колынцева, слушай: я до сих пор тебя считала такой умной и развитой, я так уважала и любила тебя. Не оскорбляй же моего чувства к тебе, моего доверия, Дина. Зачем ты поступаешь также опрометчиво и несправедливо как и все другие… Это неблагородно Дина, обвинять человека в том, в чем ты знаешь заведомо, он не виноват.

— Но вы с ума сошли, Мурина, вы забылись! — в свою очередь вспыхнула Фея и глаза ее надменно сверкнули. Она, однако, тотчас же сделала усилие над собой и через минуту уже произнесла другим, более спокойным тоном:

— Не забудь одного Мурина, что дружа с «отступницей» и врагом класса, ты сама делаешься нашим врагом! А больше я не прибавлю тебе ни слова.

Мурка вскинула на говорившую своими лучистыми глазами. Потом перевела их на меня и произнесла своим, подкупающим как самая ласка, милым голоском:

— Идем же скорее на половину малышей, Лиза. Я хочу познакомить тебя с моей сестрой, — и весело потащила меня из класса.

Глава XIV

Новая интрига

Передо мной стоит девочка, маленькая, юркая, подвижная, быстрая, как мышка. Она до того мала, что кажется шестилетней, а между тем малютке Аллочке Муриной, родной сестре Мурки, уже восемь лет. Это самая крошечная воспитанница во всем институте, самый прелестный ребенок в серых, скучных учебных стенах и потому неудивительно, если весь институт считает своей нравственной обязанностью баловать Альку напропалую. А особенно наши третьи, одноклассницы старшей Муриной преуспевают в этом. Им всем без исключения Алька говорит «ты» и называет их тетями. Кому бы не принесли в прием гостинцы, каждая, поделившись ими с подругами, львиную долю откладывает Альке; хорошенькие статуэтки, безделушки, красивые картинки, изящные карандаши и ручки, все, чем богаты институтки, то и дело переходит в один из пюпитров седьмого класса, где по большей части царствует самый хаотический беспорядок и хозяйкой которого состоит Алька. Эта живая игрушка, действительно, прелестна, и вполне справедливо заслуживает всеобщую любовь. Ее лилипутский рост, умное живое личико, с носиком-пуговицей и чудесными быстрыми глазенками, такого же странного лиловато-синего цвета, что и у сестры, но не лучащиеся кротостью и печалью, как глаза последней, а горящие задорным веселым огоньком. Все это делает ее кумиром всего института. С первого же дня ее поступления в учебное заведение Альку прозвали «куклой», и название это так и осталось за ней.

Сейчас «Кукла» со мной. Идет большая перемена, то есть послеобеденный час, когда воспитанницы обыкновенно гуляют в институтском саду, а сегодня из-за ветряной, мглистой, снежной погоды сидят «дома». Большая двухсветная зала кажется такой серой и неуютной в этот скучный день. Слышно, как воет ветер за окном, как визжит вьюга на улице и от стонов ветра и визга вьюги еще тяжелее делается на душе.

Но Альке, очевидно, решительно нет никакого дела до ветра и вьюги. Она сама вся вихрь, сама ветерок со своим живым темпераментом и заразительной веселостью. Она прижимается ко мне и лукаво поглядывая на меня снизу вверх, говорит:

— Тетечка-графинечка (с первого же дня нашего знакомства Алька не называет меня иначе). — Тетечка-графинечка, не надо грустить! Не надо делать печальных глазок. Алька с тобой, Кукла любит тебя!

— Ты очень любишь меня, Кукла? — спрашиваю я и порывистым движением притягиваю к себе ребенка, вся всколыхнувшись от радости, от жгучего острого ощущения сознания быть кому-нибудь близкой и дорогой… Есть одно прелестное существо здесь, в этих серых стенах, которое меня любит искренне, по-детски чисто и неподкупно!..

Ведь не в Фее же, Аннибал, Грибовой, Строевой и насмешнице Незабудке искать мне любви и ласки!

Вот уже месяц, что я в институте, и за этот месяц пришлось пережить столько, что другая не переживет и за целый год! Девочки, действительно, подвергли меня остракизму. Никто не разговаривает со мной, кроме Мурки, никто не гуляет в переменку между часами уроков и если приходится по необходимости оказать какую-либо услугу мне, то есть передать тетрадку за уроком или тарелку за обедом, то это проделывается с таким явным нежеланием и неохотой, что сердце мое обливается кровью, а душа замирает от тоски. И если бы не постоянное присутствие Вали, не ее поддержка и дружба, да ни бескорыстная, детская ласка Альки, я бы кажется, с ума сошла за этот мучительный месяц моего пребывания здесь.

Я хорошо училась и учителя постоянно хвалили меня. Но это еще более поддерживало ко мне ненависть класса, еще более усиливало его вражду. Немудрено поэтому, если ласка Альки действовала на меня как первый луч солнышка в ненастное утро…

— Кукла, милая, детка моя, так ты любишь меня? — еще раз переспрашиваю я, в ожидании благоприятного, желанного ответа.

— Люблю тетечка-графинечка, люблю! — лепечут ее пухлые губки. Ее лиловые глазенки и носишко-пуговка близко придвигаются ко мне. Так ужасно близко. Я в одну минуту покрываю поцелуями и пуговку-носик, и пухлые, совсем ребяческие губки, и лиловые глазки без числа, без счета…

— Меня нечего любить, Кукла, я ведь уродка, — говорю я помимо собственного желания и тихонечко вздыхаю.

— Неправда! Неправда! Ты дуся! Ты прелесть! Ты — божество! — неистово кричит Алька, и топает ногами, потом смотрит на меня с восхищением, не говоря ни слова и вдруг с пронзительным визгом бросается мне на шею и в свою очередь принимается меня целовать…

Вот она где неподкупная сила любви, не замечающая моего уродства! Милая, милая крошка, я никогда не забуду тебя за эти минуты, давшие мне такое светлое, большое счастье! Ведь она далеко не избалована людской лаской, твоя бедная, безобразная Ло!

Я обнимаю девочку, крепко прижимаю ее к себе и тихонько шепчу ей на ушко:

— Хочешь сказку, Кукла?

Она начинает визжать от радости вместо ответа и скачет на одном месте.

— Сказку, тетечка, сказку!

Я с детства имею эту способность рассказывать сказки. Дочь бабушкиной кухарки, маленькая Дуня, часто пробиралась ко мне в комнату и я ей по целым часам рассказывала все то, что приходило мне на ум. А так как на ум мне приходили самые неожиданные вещи, то выходили очень интересные сказки, приводившие Дуню в безумный восторг. За это уменье рассказывать, кажется, исключительно полюбила меня и Алька. По крайней мере, после первой же рассказанной мной фантастической истории, девочка стала смотреть на меня очарованными глазами и ходить, как собачка, по моим пятам. И сейчас при одном упоминании о сказке она затормошила меня всю, с хохотом и визгом засуетилась вокруг меня.

— Расскажи, тетечка-графинечка, расскажи! Делать нечего, Ло, принимайся за сказку!

Мы усаживаемся поуютнее на жесткой скамейке в углу залы и подумав с минуту, я начинаю: «В одном большом городе, в роскошном богатом доме жила девочка-княжна. Маленькая княжна была богатой сиротой и воспитывалась у своей тетки, старой княгини. Родители княжны, которую звали Зозо, давно умерли, тетя ее была важная, строгая барыня и не умела ласкать свою племянницу, и бедная маленькая княжна томилась и страдала в одиночестве без любви и ласки в доме ее строгой родственницы. Однажды, Зозо сидела в своей хорошенькой комнате, где было столько чудесных нарядных вещей и блестящих безделушек, но не было главного — счастья и радости, и горько плакала, тоскуя о своей сиротской доле. Вдруг кто-то постучал в ее дверь.