Из Гощи гость - Давыдов Зиновий Самойлович. Страница 23

— Попе, не попьешь ли еще горелки?.. Водка огнем хвачена, ксендзом свячена…

Отрепьев замотал было головой, но потом пошел в угол, достал там с полу глиняный горшок, отлил из него в лохань немного водицы и долил его затем доверху польской водкой из панской фляжки. И принялся попивать из горшка и закусывать разной снедью, которою набит был у пана Феликса его заморский чемоданчик.

— Гай да попе! — затопотал своими журавлиными ногами веселый пан Феликс. — В каком это ты пекле научился хлестать так водку? Да ты ее, пьянчуга, так с водою сразу вытянешь жбан целый и мне опохмелиться не оставишь и чарки, пьянчуга!

Но Григорий уже опомнился от продравшего его насквозь первого глотка неразбавленной водки. Он глянул на пана и молвил назидательно:

— Не тот есть пьяница, кто, упившись, ляжет спать, но тот есть пьяница, кто, упившись, толчет, бьется, сварится; а соком сим, — добавил он, осушив свой горшок, — и апостолы утешались.

Эти слова его привели пана Феликса в окончательный восторг. Длинноногий пан только потряхивал своими алмазами в серьгах и похлопывал себя по наряженным в красное сукно ляжкам.

— Ну и что за голова у попа! — кричал он, топорща усы и ероша хохол на макушке. — Что за ясный разум! Едем, попе, с нами в Путивль пану царю поклониться.

— Отчего ж не так, — согласился Отрепьев. — Мне и самому в Путивль надобно без прометки.

— Ну, так сбирай, попе, свои манатки. Гей, живо!

— Недолго мне, — молвил Отрепьев, поднявшись с лавки и почувствовав приятную истому, сразу разлившуюся по всем его суставам. — Недо-о-олго мне-е-э! — потряс он стены избушки неистовым своим рыком. — Хо-хо-хо!.. Бог то ведает, не подменный ли царевич… Чего? Манатки?.. Вон они, мои манатки: шмыг да в руки шлык — и весь я тут. Да еще кобыла моя на задворках.

Они вышли на двор; ратные люди — со всем своим доспехом, а Григорий — имея на себе свой шлык и кожух. На задворках оседлали они с помощью конюшей монахини лошадей и под звон к обедне поехали прочь, гуторя и играя на застоявшихся конях.

У казначеиной избы Григорий соскочил с кобылы.

— Я тут сейчас… Езжайте за вороты, паны бояре. Хо-хо!..

Он прыгнул на крылечко, пробежал сени и вломился в горницу.

Мать-казначея была одна. Простоволосая, сидела она у окошка и поглядывала, как редкие снежинки, виясь и порхая, ниспадают на землю. Завидя дьякона, шагнувшего через порог, она вскочила, чтобы покрыть себе голову черным своим колпаком. Но Григорий подошел к ней, взял за руку и сказал, обдавая ее крепким и жарким винным духом:

— Вот что, мать… Царевич он — подлинный… «Се жених гря-дет во по-лу-но-щи…» — запел он было, но потом добавил просто, без затей и скомороший: — К пресветлой Руси, невесте наикраснейшей, идет молодой царь, произросший от светлого корня. А Отрепьев — это я, Чудова монастыря дьякон Григорий, — сказал он тихо, поникнув головою, — книжный писец и монах гонимый.

У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.

— Помяни меня, мать… коли на молитве… — сказал чуть слышно Григорий и осторожно пошел к двери.

Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.

Далеко впереди, в легком сизом пару, плыли по белой пороше попутчики Отрепьева. От монастырской колокольни гулкая волна, перехлестывая через Отрепьева, катилась им вслед. И черноризец, подбодрив свою и без того прыткую нынче кобылу ударом каблуков в ребра, бросился настигать товарищей, державших, как и он, путь свой в Путивль.

VIII. Квинтилиан [40]

— «Omnibus enim fere verbis praeter pauca, que sunt parum verecunda, in oratione locus est».

Димитрий, держа палец на прочитанной строчке, откинулся на спинку обитого кожей стула, единственного в доме путивльского воеводы Масальского-Рубца.

— Повторите, ваше величество, — сказал отец Андржей, патер Андржей из Лавиц, католический поп польских хоругвей Димитриева войска. — Прочитайте в другой раз; негладко изволите читать сегодня.

— «Omnibus enim fere…» — начал снова Димитрий, все ниже склоняясь к раскрытой книжечке, к которой вплотную был придвинут семирогий подсвечник.

В комнате было тихо. Изредка только слабый скрип полозьев по снегу проникал сюда сквозь оконную слюду и обитые сукном внутренние ставни. Патер Андржей, топтавшийся по комнате в валяных сапожках и черном меховом кунтуше, остановился у печки и потрогал длинными своими пальцами накалившуюся изразцовую поливу.

— Теперь будем переводить, — сказал он, оставаясь у печки и рассеянно глядя на молодого русобородого человека, нового приятеля дружелюбивого царя. Трое их прибыло недели две тому назад в Путивль: этот вот, сказавшийся князем Иваном Хворостининым, да еще пан Феликс Заблоцкий — социнианин, безбожник, пьяница, смутотворец, которому в Польше давно бы за решеткой сидеть, если бы не длинные его ноги, а с ними — третий, чудовищнейший этот Отрепьев; и его патер Андржей тоже видеть не мог без содрогания.

— «In oratione locus est…» «В речи уместны… — стал переводить Димитрий, и синяя жилка выступила у него на лбу. — В речи уместны почитай что все слова, кроме… кроме…» «parum»… «недостаточно»?., «недостаточно стыдливых». «Кроме недостаточно стыдливых», то есть «непристойных»? — Димитрий вопросительно глянул на патера Андржея.

— То есть «непристойных», — подтвердил гревшийся у печки патер.

— Слова сии Квинтилиановы, — заметил Димитрий, оторвавшись от книги, — сказаны знаменитейшим ритором латинским лет тому тысячи с полторы, а они и по сю пору суть дорогой бисер. Их бы надо на медных листах начертать да по перекресткам развесить: «В речи уместны почитай что все слова, кроме непристойных».

— Есть и у нас в старорусских поучениях подобное Квинтилиану, — откликнулся князь Иван, сидевший до того молча. — Сказано там: «Сие есть, братие, брань песья, ибо псам пристало лаяться; а в которое время человек непристойное излает, в то время небо и земля потрясутся и богородица сама вострепещет о таком злом слове».

Но патер Андржей только пожал плечами и снова пошел топтать по комнате. Полосатый кот, дремавший на лавке у печки, встал, выгорбился и прыгнул к Димитрию на стол. Он ткнул усы в разложенную на столе географическую карту, хлопнул лапой по раскрытой книге, фыркнул и отпрянул в сторону. Димитрий и вовсе согнал кота и опять наклонился к книге.

Патер Андржей остановился посреди комнаты в ожидании, скользя взором по ярким цветам, разбежавшимся по ковру на полу. За дверью, в теплых сенях, храпел Хвалибог; на дворе скрипели полозья; откуда-то из неведомой дали, с Дикого поля, где снег и ветер, доносился протяжный гул.

Димитрий прочитал еще несколько строк.

— Bene [41], — молвил патер, подойдя к столу. — Извольте, ваше величество, на досуге слова латинские затвердить и читать далее по сему разделу строчек с двадцать. Bene, bene… — повторил он рассеянно, прислушиваясь к усилившемуся на улице шуму, переходившему уже явственно в пение, звонкое, лихое, подкатывающее к сердцу.

— Запорожцы! — крикнул Димитрий, выскочив из-за стола. — Воротились!.. Идут!.. Ах!..

И он как был, без шапки, в одной короткой гусарской [42] куртке, выбежал на крыльцо. Князь Иван бросился за ним, еле накинув на плечи свою палевую шубу.