Франкенштейн (илл.) - Шелли Мэри Уолстонкрафт. Страница 7

Когда впервые ты призвал меня к жизни, я был беспомощен, как новорожденное дитя, я способен был только видеть, слышать, осязать, обонять и различать вещи на вкус.

Всё было мне внове, и я испугался, я пошел к тебе в комнату, как ребенок пошел бы к отцу. Но ты убежал, ты меня покинул, и я не знал, что мне делать.

Мне было холодно, и я покрылся твоим плащом и вышел в ночь, беспомощный и несчастный. Помню, я плакал, когда шел по улицам, и когда я добрался до леса за Ингольстадом, я так устал, что лег на сырую землю подле ручья.

Несколько часов я спал и проснулся, мучимый голодом и жаждой. Я выпил воды из ручья и съел немного валявшихся на земле ягод.

Месяц провел я в лесу. Я смотрел, как садится солнце, как на смену ему восходит на небо луна. Я научился различать приятные голоса птиц, пролетавших над моей головой. Я и сам пытался подражать этим голосам, но ничего у меня не получилось. Я хотел производить другие звуки, но из груди у меня исторгался только страшный рев, пугавший меня самого.

Месяц прошел, и я вышел из лесу, и скоро набрел на костер, который развели, верно, нищие бродяги. Я наслаждался теплом и светом, а потом сунул руку в горящие уголья. Я тотчас отдернул руку, крича от боли и недоумевая, как нечто, столь прекрасное на вид, может причинять боль.

Я присмотрелся к костру и скоро понял, что горят щепки, а раздувает их ветер. И еще я открыл, что орешки и корни делаются вкусней, когда их пропечешь на костре перед тем, как съесть. А вот ягоды — нет.

Знакомство с огнем.

Скоро все запасы еды у меня истощились, и пришлось мне покинуть мой лес и мой костер. Передо мной расстилалось голое поле, и какое-то белое, толстое покрывало лежало на нем и холодило мне ноги.

Три дня бродил я без еды и крова над головой и, наконец, ранним утром, набрел на одинокую хижину. Голодный, замерзший, усталый, подошел я к двери этой хижины и вошел внутрь. Там, у огня, сидел старик и стряпал себе завтрак. Увидев меня, он сначала остолбенел, а потом выбежал из своего жилища, вопя что было силы.

Я съел завтрак старика, а потом растянулся на соломе и крепко уснул.

Я спал до полудня, когда солнце высоко поднялось на небо, а потом захватил с собой остатки завтрака и продолжал путь.

Я шел несколько часов и пришел в деревню. Меня удивили чистые маленькие домики и большие дома, овощи в огородах, молоко и сыр на подоконниках. В один такой дом я вошел, но сразу всех распугал. Дети кричали, плакали и бросались в рассыпную, женщины падали в обморок.

Старик испугался меня.

Эти крики встревожили жителей деревни. Люди выбегали из домов, бежали за мной, бросали в меня камнями и выкрикивали страшные угрозы. Я бежал от них, выбежал в чистое поле, я бежал до тех пор, покуда преследователи не потеряли меня из виду.

Много часов спустя я увидел большой деревянный сарай рядом с чистеньким домиком. В домик после всего, что со мной случилось, я войти побоялся и заполз в сарай. Сарай был такой низкий, что я не мог в нем выпрямиться, я мог там только сидеть. Но это меня не смущало. Я и тому был рад, что нашел место, где можно спать, где можно не бояться дождя и снега… где можно не бояться людей.

Меня побивают камнями.

Днем я выглянул наружу и увидел, что рядом — свиной хлев и небольшой пруд. Та сторона сарая, куда я заполз, была единственная открытая сторона. Я загородил ее бревнами и камнями, которые мог отодвигать и придвигать, чтобы войти и выйти. А вдобавок я набрал немного соломы, чтобы мягче было спать.

Потом я осмотрел доски, отделявшие сарай от дома. В широкую щель я увидел пустую комнату.

Я выбрался из сарая и пробрался в дом в надежде раздобыть какой-нибудь пищи. И нашел каравай хлеба и пустую кружку, которой можно было зачерпнуть воды из пруда.

Я решил обосноваться в сарае, покуда кто-то или что-то меня не выгонит. Тут был истинный рай по сравнению с жизнью в лесу или в чистом поле.

Шли дни, я узнал, что трое людей по фамилии Де Лacu жили в том домике: молодая девушка Агата, брат ее Феликс и их старый слепой отец.

Я делаю отверстие в стене.

Жили они очень бедно, и двое молодых работали в поте лица, чтобы накормить и обогреть любимого старого отца, и часто сами недоедали, лишь бы старик ни в чем не знал нужды. В огороде у них было немного овощей, корова давала немного молока — вот и весь их достаток.

Доброта и любовь милых людей друг к другу глубоко трогали меня и, чем красть у них еду, я бродил по лесам в поисках орехов и ягод. А еще я тайком брал топор Феликса и рубил для них дрова. Дрова я оставлял у дверей — сюрпризом — и каждое утро наслаждался радостью моих добрых хозяев, когда они находили этакий клад у своего порога.

Я удивился, заметив, что они уносят огонь к себе в дом, чтобы стряпать еду и освещать комнату. Вечером, чтобы читать старику-отцу, они от этого огня зажигали свечи. Слова, которые они читали, были точно такие же, как те, что они говорили, а читали они по таким толстым штукам, которые сами называли книгами.

Приятный сюрприз для Де Ласи.

Шли дни, недели и месяцы, и вот я и сам научился произносить все эти слова. Я надеялся, что однажды смогу представиться моим хозяевам. Вот когда я заговорю с ними теми словами, какие выговаривают они… И, может быть, они забудут о моем безобразии. Кто знает? О, да, я уже понял теперь, как я безобразен. Я видел свое отражение в пруду.

Однажды утром к домику верхом прискакала красавица. Феликс ласково встретил ее, он ее называл Сафия. Это была его невеста, они скоро должны были обвенчаться. Явилась Сафия из далекой страны, называемой Турцией, и говорила она на другом языке, не на том, на каком говорила семья.

Феликс вместе с Агатой после приезда Сафии учили ее говорить и читать на их языке.

Я слушал эти уроки сквозь щели в перегородке и многому научился.

Сафия приезжает к Феликсу.

Однажды, бродя по лесу, я набрел на старую сумку, в которой оказалась кой-какая одежда и несколько книг. По этим-то книгам я учился читать вместе с Сафией.

Так прошла зима, прошла весна, я радовался своей простой жизни и все больше привязывался к милому семейству, того не зная, приютившему меня. Я гордился тем, что могу говорить и читать все те слова, которые говорили Феликс, его сестра, отец и невеста.

Но что толку в словах, если некому их сказать? Настанет ли когда-нибудь час, когда, увидев меня, кто-то не побежит прочь, напуганный моим безобразием? Посмотрит ли кто-то на меня с тем выражением нежности, с каким, я заметил, смотрят друг на друга Феликс и Сафия? Будет ли у меня когда-нибудь дом? Будут ли друзья? Ведь даже тот человек, которого считал я своим отцом, ты, Виктор Франкенштейн, бросился бежать от меня в ужасе!

Я учусь читать.