7 историй для девочек - Дюма Александр. Страница 240

Человек умный, одаренный красноречием и изящным слогом, он дал себе слово – и давал его всю жизнь – написать книгу о правах, льготах и привилегиях своего капитула. Окруженный запыленными фолиантами, которые он ни разу не раскрыл, он своей книги не написал, не писал ее и теперь, да и вообще ему не суждено было когда-либо ее написать. Два секретаря, приглашенные им за счет капитула, занимались тем, что опрыскивали его особу духами и готовили ему трапезы. О пресловутой книге много было толков; ее ожидали, на силе ее аргументов строили тысячи воздушных замков, мечтая о славе, мести и золоте. Эта несуществующая книга уже создала своему автору репутацию человека образованного, упорного в труде и красноречивого, чему он вовсе не спешил представить доказательства. И происходило это не потому, что он был неспособен оправдать высокое мнение своих собратий, но потому, что жизнь коротка, а за обедами и ужинами засиживаешься долго, приводить себя в порядок тоже необходимо, ну и doice far niente так восхитительно. Затем у нашего каноника были две невинные, но неутолимые страсти: он обожал садоводство и музыку. Где же было ему при таком количестве дел и занятий найти время для написания книги? Наконец, так приятно говорить о книге, которую не пишешь, и, напротив, так неприятно слышать разговоры о труде, который уже написан. Бенефиции его святой особы представлял собою весьма доходное имение, приобщенное к приории, где каноник жил восемь-девять месяцев в году, предаваясь разведению цветов и ублажению своей утробы. Жилище было обширным и романтическим. Каноник обставил его не только комфортабельно, но даже роскошно. Предоставляя медленно разрушаться корпусу, где жили прежде монахи, он заботливо поддерживал и со вкусом украшал ту часть здания, которая наиболее соответствовала его сибаритским привычкам. Благодаря новым переделкам древний монастырь преобразился в настоящий маленький замок, где благочестивый отец вел жизнь помещика. Он был наиприятнейшей духовной особой: снисходительный, остроумный, когда это требовалось, правоверный и речистый с людьми своего сословия, обходительный, забавный и веселый в светском обществе, любезный, радушный и щедрый с артистами. Слуги каноника, деля с ним хорошую жизнь, которую он умел себе создать, помогали ему изо всех сил. Экономка была немного сварлива, но варила такое вкусное варенье, умела так сохранять фрукты, что он выносил ее скверное расположение духа и спокойно выдерживал бури, говоря себе при этом, что человек должен мириться с чужими недостатками, но не может обойтись без прекрасного десерта и чудесного кофе.

Наши юные музыканты были приняты им с самым милым радушием.

– Вы очень умные и изобретательные дети, – сказал он им, – и я полюбил вас всем сердцем. К тому же вы очень талантливы; а у одного из вас – уж не знаю теперь, у которого – голос самый нежный, самый приятный, самый волнующий из когда-либо слышанных мною. Голос этот – чудо, клад. И я огорчился сегодня, узнав от священника о вашем внезапном уходе; я уж думал, что, должно быть, никогда больше не встречусь с вами, никогда больше не услышу вас. Право, я даже лишился аппетита, стал мрачным, озабоченным… Чудесный голос и чудесная музыка не выходили у меня из головы, продолжали звучать в ушах. Но провидение, действительно желающее мне добра, а быть может, и ваше доброе сердце, дети мои, снова привело вас ко мне, ибо вы, наверное, угадали, что я сумел вас и понять и оценить.

– Должны сознаться, господин каноник, – ответил Иосиф, – что только случай привел нас сюда, и мы далеки были от того, чтобы рассчитывать на такую счастливую случайность.

– Это счастливая случайность для меня, – любезно возразил каноник, – и вы мне споете… Но нет, это было бы слишком эгоистично с моей стороны – вы устали, может быть, голодны… Сначала вы поужинаете, хорошенько выспитесь у меня, а завтра займемся музыкой. Да, музыкой, я буду слушать вас целый день! Андреас, сейчас же проводите молодых людей в буфетную и как можно лучше позаботьтесь о них… Впрочем, нет: поставьте им два прибора на конце стола – они будут ужинать со мной.

Андреас исполнил приказание с готовностью и даже с каким-то благожелательным удовольствием. Но Бригита совсем иначе отнеслась к этому: она покачала головой, пожала плечами и проворчала сквозь зубы:

– Нечего сказать, подходящие сотрапезники! Странное общество для человека вашего круга!

– Замолчите, Бригита! – спокойно ответил каноник. – Вы никогда, никем и ничем не бываете довольны и как только увидите, что кому-нибудь что-нибудь приятно, сейчас же приходите в ярость.

– Вы уж не знаете, что и выдумать для своего времяпрепровождения, – прибавила она, не обращая ни малейшего внимания на сделанное ей замечание. – Лестью, всякими россказнями, песенками вас можно провести, точно малого ребенка.

– Замолчите! – сказал каноник, несколько повышая голос, но не переставая весело улыбаться. – У вас голос оглушительный, как трещотка, и если вы не перестанете ворчать, то совсем потеряете голову и испортите мне кофе.

– Подумаешь, великая радость и большая честь, – прошипела старуха, варить кофе для таких гостей.

– О! Я знаю, вам нужны важные персоны. Вы любите величие. Вы хотели бы иметь дело только с епископами, князьями да канониссами самых старинных дворянских фамилий! А по мне, все это не стоит куплета хорошо исполненной песни.

Консуэло с удивлением слушала, как человек, отличавшийся такой величественной осанкой, мог с каким-то наивным удовольствием препираться со своей экономкой; да и в продолжение всего ужина ее изумляла ребячливость его интересов. Он болтал массу вздора – решительно по поводу всего, просто для провождения времени и для того, чтобы поддержать в себе хорошее настроение. Поминутно он обращался к слугам, то серьезно обсуждая вопрос о соусе к рыбе, то беспокоясь о каком-то диване или столе, заказанном им, тут же давал противоречивые приказания, расспрашивал челядь о самых пустячных подробностях своего хозяйства, обдумывал эти пустяки с торжественностью, достойной серьезнейшей темы, выслушивал одного, останавливал другого, пробирал Бригиту, противоречившую ему на каждом шагу, – и проделывал все это, пересыпая и вопросы и ответы всевозможными прибаутками. Можно было подумать, что, принужденный вследствие своей уединенной и ленивой жизни проводить много времени в обществе прислуги, он, желая дать работу мозгу, а с другой стороны – способствовать пищеварению, занимался гигиены ради упражнением мысли не слишком серьезным и не слишком легким.

Ужин был превосходный и необыкновенно обильный. За жарким господин каноник вызвал повара, благосклонно похвалил его за приготовление некоторых блюд, кратко и наставительно пожурил за другие, не достигшие совершенства. Оба наши путешественника, словно свалившись с облаков, поглядывали друг на друга, думая, что им снится забавный сон, до того все эти изощрения казались ему непостижимыми.

– Ну, ну! Не так уж плохо, – проговорил добродушный каноник, отпуская своего искусника-кулинара, – я сделаю из тебя толк, если будешь стараться и не перестанешь любить свое ремесло.

«Можно вообразить, – подумала Консуэло, – что дело идет об отеческом наставлении или религиозном поучении».

За десертом, отпустив также и экономке ее долю похвал и замечаний, каноник наконец забыл об этих важных вопросах и перешел к музыке, где показал себя своим юным гостям в гораздо лучшем свете. У него было хорошее музыкальное образование, серьезные познания, верные взгляды и просвещенный вкус. Он довольно хорошо играл на органе. Усевшись после обеда за клавесин, он сыграл несколько отрывков из произведений старинных немецких композиторов, исполняя их с тонким вкусом и согласно добрым традициям прошлого. Не без интереса слушала Консуэло его игру. Найдя на клавесине толстую нотную тетрадь со старинными пьесами, она принялась ее перелистывать. Позабыв и об усталости и о позднем времени, она стала просить каноника сыграть, не изменяя своей красивой, тонкой и полнозвучной манере, некоторые из этих пьес, особенно понравившихся ей. Каноник был чрезвычайно польщен, что его слушают с таким удовольствием. Музыка, которую он знал, уже вышла из моды, и потому он не часто находил любителей, способных оценить то, что было ему по сердцу. И вот он воспылал любовью к Консуэло, так как Иосиф, измученный усталостью, заснул в предательски удобном кресле.