Кострецкие истории (СИ) - Матузова Елена Валерьвна. Страница 5

ГОЛОС КРАСОТЫ.

В небесном королевстве, как-то поссорились нежность облаков и хмурость тучек. А вот причиной этого раздора, была девушка Марья. Земная девушка, младшая дочь крестьянина Агафона.

- О, надо же, и у нас есть Агафон! – усмехнулся Тарас.

- Не встревай без надобности, юлоза* (надоедливый человек) – одёрнула его баб Груня.

Как уже было сказано, Марья была дочерью крестьянина, который не покладая сил трудился, чтобы содержать дочерей, а их у него пятеро, жена-то померла при рождении Марьи, вот Агафон и остался один доглядать семью. Проживали они в селе Каинском, где в обветшалой и чуть накренившейся церквушке владычил туташний дьяк Милентий, он больше похож был на тыкву в длинной ризе. Служащий Милентий, проявил себя для людей, скорее в образе вечно голодного попрошайки, нежели смотрителя духовности. Старые люди посмеивались ему в спину, при этом крестясь, шептали: « Глянь-ко, тыквенный дъяк на поиски отправился, небось, поживу учуял гдесь!».

Село Каинское стояло на холме, а низина умывалась речушкой Брянкой. Над этой округом хозяйничал барин Фома Тимофеевич Гурин (тучный мужчина, и достаточно высокий, с устрашающей внешностью, да маленькими свинячьими глазками). Его жена, Станислава, по роду своему имела приближение к тогдашнему царю, а точнее к царскому столу, так как некая родня её, работала на царской кухне. Умело пользуясь данной привилегией, Фома Тимофеевич, гордо и высоко задирал свой нос картошкой, держа под страхом всю округу. Он мог с легкостью, неожиданно заявиться к любому селянину, и взять без спросу и согласия всё, что ему заблагорассудится (невзирая на то, предмет это, или же человек). Его так и прозвали – Фома Хапун.

- А Марьюшка-то тут при чем? – округлив глаза от недоумения, спросила Маруся.

_ Пьи чём, пьи чем, да пьи том, что яботница была она и умница! Неужели не понятно! –утвердительно ответил Марусе, Тарас.

-И не только этим привлекала девушка барина. А вот ещё чем, слушайте дальше! – больше заинтриговала нас баб Груня.

Природа наградила Марьюшку дивной красотой и острым умом. Ещё с малолетства, она показала себя со стороны грамотности, а, как известно, во времена той, ихней поры, люди были, малограмотные, а коль и ведали чего, то крепко держали это в секрете, кабы не накликать беду на свой род. Не больно надобен в тот час был человек грамотный, боле надобен был трудовой.

- Баб Груня, а куда подевались остальные дочери Агафона? – спросил Демид.

- Так как Марьюшка была самая младшая, то старшие сестры, уже выскочили замуж, и уехали из села Каинского. Они не больно-таки хотели родниться со старым отцом и той, которая, по их мнению, была виновна в гибели матушки – с сочувствием в голосе произнесла Аграфена Митрофановна. Немного призадумавшись, она продолжала свой рассказ.

Росла Марья и расцветала с каждым годом, аж до шестнадцати годов. С батюшкой в прокос ходила, колосья пшеницы серпом срезала в снопки, а затем, просушенные колосья била цепом, для отделения зерна от соломы, чтобы после зерно пропустить через валы жерновов, и уже из спелой, обмолоченной пшеничной муки, испечь ароматный вкусный хлеб.

- Ничего себе, это сколько нужно усилий приложить, чтобы покушать свежеиспеченный хлебушек?! - удивленно спросила Маруся.

- А я видел у нас в амбае, такие штуки, как их…сейп и палку с цепью – поумничал Тарас.

-Всё верно, чтобы откусить краюшку хлеба, нужно потом напоить каждый колос и трудом испечь желанный каравай! – мудро и понятно проговорила Аграфена Митрофановна, кивая головой.

И вот что самое интересное в этой истории. Марья, когда бралась за любую работу, вкладывала в неё душу, сердце и голос, а голос она унаследовала от матушки. Когда Марьюшка пела, небеса купались в счастье, и всячески помогали ей в работе. Облака прикрывали саженное и сеянное от палящего солнца в знойную погоду, тучи же поили влагой дождливою всё живое, поэтому урожай всегда у девушки был на ура. Что и вызывало радость у соседствующих крестьян и зависть, и злобу у более зажиточных соседей.

Ранним летним утречком, поправляя ризу, наш круглый дьяк отправился пройтись по селу, кабы услышать, разнюхать чего – ни будь новенького и интересненького. А, как нам всем известно, утро крестьянское начиналось с первого появления лучика рассветного, с крика петушка, с бриллиантовой росы на душистой травке. Пока наш дьяк нежился на подушках, Марьюшка с отцом уже доканчивали второй укос. Они косили поодаль, на лугу, и до села доносился очаровательный голос девушки, поющей дивные старинные напевы.

Ой, люблю я травушку,

Травушку медовую.

Ой, люблю муравушку,

Сладко - васильковую.

Бабочки – подруженьки,

Вы всегда высОка,

Передайте друженьке,

Жду его далёко.

Ай, люли, люли, люли,

Я кручинюсь вдали.

Ай, люли, ля, лёленьки,

Дайте крылья доленьке,

Кабы взмыть под небеса,

Заглянуть в его глаза.

Ветерок утрешний, заслушавшись пением девицы, тихонько колыхался на прибрежных камышах в низине. Солнышко нежно согревала её теплом, а белые и пушистые облака, пытаясь хоть чем-то развеселить Марьюшку, принимали различные образы всего того, над чем или кем проплывали. Речушка переливалась серебром ряби и мелодично журчала в помощь голосу. Только тучка темная, так была потрясена напевами, что слезки капали на землю холодным дождиком.

Настолько необычайно красив был голос девицы, что услышав его, барин, проезжая на двуколке по селу, был очарован. Сердце Фомы Тимофеевича вновь расцвело благоуханным жасмином, да забилось быстрее, а душа обрела те самые крылья бабочки. Он тут же принялся искать ту, которая снова оживила его чувства. Объездив всю округу вдоль и поперёк, барин, никого не сыскав, решил поинтересоваться у селян. Остановив лошадь у ближайшей хаты, он стал расспрашивать о красоте, льющейся то ли по реке, то ли по ветру, то ли по облакам, опьяняя его нутро.

- Не ведомо вам, кто это поет на моей земле? – жестко спросил Фома Тимофеич у Катерины Евстигнеевны (жены рыбака Андрея).

- Да нет, не ведомо нам, откуда же? – испуганно ответила Катерина.

- Ладно, поспрошаю у Мефодия…. Но пошла! – подгоняя лошадку, громко крикнул он.

Свернув на левый поворот, неподалече, прямо на лицо, стоял дом с огромными, коваными вратами, и брехливой собачонкой Фунькой. То и был дом кузнеца Мефодия. Хозяин во дворе чинил табурет, когда Фунька забрехала на путника.

- Мефодий, а Мефодий, выдь-ка, разговор есть – сурово сказал барин.

- О чем разговор-то? – с любопытством, вытирая крепкие руки, спросил кузнец. Барин так и не сошел наземь, потому, как побаивался мощи Мефодия, так и гутарил с ним сидя в двуколке.

- Значит, вот об чём спросить хочу. Не знаешь ли ты владелицу столь дивного голоса, который словно сладкий нектар, разносится по округе? – пристально вглядываясь в лицо богатыря, спросил Фома.

- А на кой тебе ведать-то, али задумал чего? – чуть подавшись вперед, устрашающим голосом проговорил кузнец.

- Ты, ты! Да, ты забываешься, с кем говоришь, теля мокрое! А ну, говори, коли ведаешь! Иль я тебя, я тебе… - заикаясь, возражал Фома Мефодию, отодвигаясь назад. - Чего трусишься, яко заяц?! Не знаю я ничего и не про кого! – усмехнулся русич, и направился к себе во двор. А барин заспешил отъехать.

- У Евдокии спроси, может она ведает – вослед прокричал кузнец, удаляющемуся Фоме.

- Уф, и народила же матка – земля такого дуба. Как Василина (жена кузнеца, хрупкая, маленькая женщинка с тоненьким, писклявым голоском), умудряется жить с ним под одной крышей? – стряхивая остатки страха, возмущался сам себе под нос, толстосум.

Проехав немного, на пути ему встретилась Евдокия, грузная, высоченная женщина с коромыслом и вёдрами, она по воду шла к речке.