Полустанок - Граубин Георгий Рудольфович. Страница 19

Все засмеялись, а Глафира постучала карандашом по столу и сурово заметила :

— В данном случае шутки совсем неуместны. Вот в колхозе и покажите, кто самый сильный и ловкий. А сейчас я предлагаю избрать председателем Монахова, а заместителем Булдыгерова.

Все дружно подняли руки.

Через час мы уходили в колхоз.

Разместили нас в нашей бывшей избе. Колхоз купил ее под амбулаторию. Но ни врача, ни фельдшера в колхозе еще не было. Раз в неделю фельдшер приезжал из соседней деревни, а остальное время наш просторный дом пустовал.

Был он высокий, с пятью светлыми окнами, глубоким подпольем и необъятным чердаком, по которому можно было ходить, не сгибаясь. К сеням примыкала рубленная из плах кладовка, из которой можно было подняться на чердак. Чердак в деревне все называли вышкой.

Я тыкался по углам нашего бывшего дома и вспоминал. Вон у этого окна я сидел целыми днями и с тоской смотрел, как на улице ребятишки играли в лапту. Набегавшись с ними, я подхватил воспаление легких, и мне долго не разрешали выходить во двор. А на дворе шлепал по лужам апрель, купались в пыли воробьи и начинала зеленеть первая травка. Осторожно, из-за занавески я выглядывал на залитую солнцем улицу, а чуть начинали скрипеть на крыльце ступеньки, нырял под одеяло, словно и не поднимался с кровати.

Вот на этой стене висело отцовское ружье, а под ним деревянный шомпол.

С этой печки я прыгал, изображая парашютиста. Однажды, взяв в каждую руку по пустой бутылке и разведя их в стороны, я воинственно крикнул:

— Внимание, полетели!—И залетел с печки прямо в набитое картошкой подполье, которое было почему-то открыто. Бутылки о крал подполья разбились вдребезги, но руки, как ни странно, остались целы: ни царапины, ни пореза.

Я прошел в кладовку, залез пыльный чердак, и здесь на меня нахлынули новые воспоминания. Гостившая у нас тетка не терпела никаких шалостей и трепала меня за уши за каждый пустяк. Однажды она отправила меня пасти свиней. Я угнал их к речке, а сам лег на траву и стал читать книгу. Книга была про воздушные шары, парашюты и самолеты. Но больше всего мне понравился рассказ про Икара: о том, как он, не послушавшись своих родителей, поднялся высоко-высоко к солнцу, его восковые крылья растаяли, и он камнем упал на землю. Я. глотал слезы, представив мертвого Икара и его безутешных родителей, и в это время тетка схватила меня за ухо. Ее не интересовала трагедия Икара, ее интересовало, куда ушли свиньи. Она изорвала книгу в клочья, и судьба Икара вместе с историей воздушного флота поплыла по грязной речонке.

Прибежав домой, я залез на чердак и в безутешном горе просидел там до ночи.

Вспомнил, как в Жипках готовились к пуску электростанции. Уже утром к работе локомобиля все было готово, но пустить его решили в сумерках, чтобы было больше эффекта.

В тот день отец оделся по-праздничному, а мать сшила мне новые брюки. Были они не на лямках, а с ремешком и с настоящими боковыми карманами. Когда мы шли с отцом по деревне, мне казалось, что односельчане только и смотрят на мои брюки, и не вытаскивал рук из карманов.

...На электростанции уже собрались гости, члены правления. Когда смерклось, открылся небольшой митинг. Толпа весело гудела, вот-вот должны были пустить локомобиль. Чтобы протолкаться вперед, я зашел с другой стороны и стал пробираться между какими-то ведрами и бидонами. И вдруг, споткнувшись, полетел на пол, даже не успев вытащить рук из карманов. И тут же ощутил, что подо мной растеклось что-то скользкое. Ко мне подскочил отец и ахнул:

— Масло, масло пролил! Как мы теперь запустим локомобиль?

Он легонько поднял меня за воротник и сердито подтолкнул к дверям:

— Иди, и больше сюда ни шагу!— И когда я возвращался домой, слышал, как ребятишки прыгали около клуба и с издевкой кричали:

— Не горит, не горит!

Но мне было обидно не потому, что из-за проклятого масла на два часа задержали пуск электростанции, а потому что брюки оказались вконец испорченными.

Вообще, мне не везло в этом доме. Однажды я свалился с калитки, в другой раз меня разнесла отцовская лошадь. Чтобы отомстить ей, я по наущению Борьки Цыренова намазал оглобли медвежьим салом. Никто так и не понял, почему, в общем-то, смирная лошадь стала храпеть и биться в оглоблях.

Тогда мы решили намазать этим салом ворота на конном дворе. Колхозные лошади вставали на дыбы и никак не хотели идти в ворота. Продолжалось это до тех пор, пока нас не выследил конюх.

ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ, СУМБУРНЫЙ ВЕЧЕР

Мои воспоминания прервал стремглав влетевший в избу Борька Цыренов.

— Хо,— радостно закричал он,— кого вижу! Вот хорошо, мы тоже будем работать в колхозе. Хочешь, я попрошусь в вашу бригаду?

Не давая опомниться, он вылил на меня целый ушат новостей: Цырен Цыренович на охоте, мать пошла работать в колхоз, кузнец Бутаков умер, председателю отказали в доверии, замещает его Ленка-Мужик.

Глафира прервала его болтовню и стала отдавать распоряжения.

Меня она определила на все время дежурным по «общежитию».

— Нет уж, пускай девчонки по очереди дежурят, а я буду работать,— заупрямился я.— Врач велел мне тренировать шов, чтобы он не разошелся. К тому же я здесь все поля назубок знаю.

Глафира с сомнением покачала головой, но спорить не стала.

Выпив пустого чаю с хлебом, мы всей гурьбой направились в правление колхоза.

В прокуренной председательской комнате за обшарпанным письменным столом сидела Ленка-Мужик и неистово дымила самокруткой.

— Вовремя вы явились,— сказала она.— Работы невпроворот, а робить некому. Кто хочет идти на ток — пусть идет, кто хочет возить солому — пусть возит. А вообще-то вас прислали на колоски.

Лицо у нее осунулось и почернело, огрубевшие руки были в трещинах и мозолях.

Когда-то Ленка была самой отчаянной девкой в деревне: открыто курила в клубе, ввязывалась в драки, вместе с ребятами устраивала набеги на огороды.

Однажды она напрочь остригла косы, сделала мальчишескую прическу и надела черные ситцевые шаровары. А вскоре села на трактор и стала работать лучше парней-трактористов.

— Вот это мужик!— восхищались деревенские бабы, когда она вечером, мазутная и с папироской во рту, упругой походкой возвращалась домой с работы.— Любого парня заткнет за пояс.

С тех пор в деревне навсегда забыли ее настоящее имя и стали прозывать Мужиком.

Дружила Мужик только с одним парнем — Борькой Морковкиным. Макушка его едва едва доставала до Ленкиного плеча, Ленке ничего не стоило взять его на руки и перенести через кювет или лужу. Но, вообще-то, возвращались они из клуба по разным сторонам улицы. Где они встречались наедине — никто не знал, но асе с уваженном относились к их странной дружбе.

Сейчас коротышка Борька Морковкин служил в танковых войсках, а Мужик временно исполняла обязанности председателя.

— Я думаю, надо поступить так, — развернула список Глафира. — Девочки займутся сбором колосков, мальчики, которые посильнее, поедут на поля, остальные на ток.

— Толково,—похвалила Мужик.— Ток на Казачке, быки на скотном дворе, шуруйте. — И стала отчаянно крутить ручку телефонного аппарата.

С Генкой Монаховым и Борькой Цыреновым мы реши ли ехать за соломой.

— Ребя, я тоже хочу с вами,— увязался Вовка-Костыль.— Я такой воз наложу, быки закачаются!

— Я тоже поеду с вами,— безапелляционно заявил Мишка-Который час.— Вот только не знаю, снимать мне форменку или нет?

— Ладно, бери Захлебыша, запрягайте вторую пару, поедем. А форменку и часы можешь оставить, Кунюша давно к ним присматривается.

Артамонов вздохнул и пошел следом за нами.

Конюх подвел к нему быков, сунул в руку привязанную к рогам веревку. Один из быков тряхнул головой, Мишка кошкой отпрыгнул в сторону и спрятался за арбу.

— Мешком пуганный, а еще про медведей выдумывает,— затарахтел Захлебыш, перехватывая веревку.— Тебе на печке сидеть, а ты в Москву собираешься. Езжай, там в зоопарке давно одна клетка пустует, медведь из нее убежал, который за тобой гнался.