Зеленые созвездия (СИ) - Белов Алекс Владимирович. Страница 47

Вытаскиваю Утку на поверхность. Та извивается и пытается укусить меня клювом за руку, но я держу игрушку осторожно. Обезумевшими глазами я наблюдаю за существом, которое вроде как живое, но и жизни в нём ни капли нет.

А потом дно ванны исчезает.

Я ухожу в воду с головой, и чувствую внизу тьму. Ту самую, живую, что всегда шевелится при переходе на другой уровень. Она пытается меня засосать, протягивает щупальца. Утку я уже выпустил, и теперь не знаю, где она.

Я тону.

Неумение плавать я компенсирую способностью управлять водой и дышать в ней. Впрочем, мне теперь и не нужно обучаться плаванью. Молекулы воды сами несут меня к поверхности, стоит только подумать.

Я хватаюсь за бортик ванны и выныриваю. Хочется кричать, но я сдерживаю порывы, дабы не взбудоражить дедушку с бабушкой. И в то же время сюрреальность дразнит панику. Я в ванне, но вишу над водной пропастью, чего в принципе не может быть придумано никакой Природой.

Проговаривая про себя ругательства, я подтягиваюсь, висну на бортике и выкидываю тело наружу. Кафельный пол больно бьёт меня по боку, но я уже вскакиваю. Передо мной плескается вода, пена, на поверхности плавает Утка — обычная неживая игрушка, какой была всегда.

Хватаюсь за цепочку затычки и выдёргиваю её, спуская воду. Не отрываю взгляд от убывающей воды до тех пор, пока не показывается дно. Утка заваливается на дно и не шевелится в пене. Кажется, опасность позади, и я занимаюсь собой.

Если мне всё привиделось, то почему по бедру стекает кровь? Лезу в аптечку на стене, нахожу бинт, вату, лейкопластырь, антисептик. Опускаюсь на бортик ванны, с ужасом ощущая холодок на холке, когда раззявленная пенная пасть оказывается позади, и время от времени бросаю взгляд назад, чтобы убедиться, что дно никуда не делось.

Вытираю ватой кровь, швыряю испорченный тампон в раковину и обрабатываю рану антисептиком. Теперь мелкие зубы боли вгрызаются в кровавые отметины. Клянусь, прямо настоящие кругляшки от клыков. Что же за фигня такая???

Перетерпливаю маленькую боль, прикладываю к ране свёрнутый бинт и клею лейкопластырь. В это время кровь сочится из пальца, и я пачкаю всё вокруг. Его я бинтовать не стал, лишь промыл водой и побрызгал антисептиком. Потом убрал следы преступления и теперь снова сосредоточился на Утке.

Без изменений. Стоило бы убрать ванную, смыть пену, вернуть игрушку на место, но что-то я очкую. Наконец, берусь за дело, но с осторожностью. Утку возвращаю на место, обмотав руки полотенцем. Та даже не дёрнулась. Пену я смываю уже смелее. Когда ванна блистала, я натянул трусы, потом присмотрелся к ноге. В коридоре можно встретить бабушку или дедушку, а весь пластырь наружу. И что я скажу? Неудачно побрился?

Хватаю полотенце, бешеными движениями вытираю голову, а потом обворачиваю его вокруг талии. Отрываю взгляд от Утки лишь однажды, когда ерошу волосы. Потом я выхожу из ванной, но вслед, честное слово, слышу еёзлющий голос:

Мы ещё поговорим.

Полотенце всё ещё на бёдрах, я давно высох, на голове шухер, но полуголый сижу на кровати. В руках — телефон, пальцы холодные и дрожат. Я уже давно забыл, что такое страх, и вот он вернулся. Последние десять минут хочу набрать номер Володьки, но боюсь. В голове крутится наша последняя встреча, разломанная поделка.

Наконец, заставляю себя и прикладываю трубку к уху. Каждый новый гудок приближает меня на шаг к отключению связи. На четвёртом срываюсь и всё же прерываю дозвон. Тупо смотрю на светящийсяэкранчик, который медленно тускнеет во мраке комнаты. Володька теперь до старости не захочет говорить со мной, но…

Телефон вибрирует и на экране высвечивается привычное имя: Володька.

В долю секунды отвечаю на звонок, но лишь нажимаю кнопку приёма вызова, сказать хоть какое-то слово не в силах, но Володька говорит за меня:

— Привет, братишка. Что-то случилось?

Я ещё секунду сижу с открытым ртом, а потом начинаю плакать.

— Мне так страшно, — всхлипываю я. — Тут такое творится. Я хочу тебе всё рассказать.

Но при личной встрече. Рассказ по телефону вряд ли выдержит баланс. Поэтому я слышу ровный голос Володьки:

— Братиш, не плачь. Успокойся. Помни, пока тебе ничего не угрожает.

— Пока? — удивляюсь я. — А потом что?

— А насчёт потом надо будет завтра поговорить. Мне к тебе приехать или ты ко мне?

— Лучше я к тебе, у нас тут сейчас с похоронами дела, — отвечаю, и едва сдерживаюсь, чтобы не рвануть к Володьке немедленно.

— Отлично, а пока успокойся. Ложись спать. А завтра утром ко мне.

— Я боюсь, что не засну, — всхлипываю. — Здесь каждый предмет пытается меня убить.

— Догадываюсь, — отвечает Володька. — Но не убьёт…

— Ты скажи это Резиновой Утке, которая всего меня покусала!

— Не убьёт! — повысил голос Володька. — Просто верь мне. Не обещаю, что этой ночью больше ничто тебя не побеспокоит, но не убьёт и не причинит больше вреда, поверь.

— Я бы хотел верить, — почти шёпотом произношу.

— Вот и верь. Слово зелёного братишки.

Я сквозь слёзы улыбаюсь. Какой же Володька всё-таки хороший. Без него я уже давно умер бы от страха. А он уже напевает по телефону песнь. Красивые складные ноты Природы.

— До завтра, — припеваю я в ответ.

Володька не обещал, что этой ночью меня ничто не побеспокоит. Он догадывался, и не зря, потому что я проснулся парализованный. Спал несколько часов от силы, потому что долго не мог заснуть, прислушиваясь к звукам дома. И вот луна светит в окно, меня сковывают тени, я лежу не в силах пошевелиться, а на моём кресле в углу комнаты сидит Он.

Я закрываю глаза, и опять слёзы ужаса катятся по вискам. Когда же это прекратится?

Я не уйду, и не думай, — говорит старик, и я открываю глаза. Он сидит в тени, такой огромный, под три метра росту. На плечах — смокинг, на голове — цилиндр, лицо иссохшее, вытянутое с острым носом и острым подбородком, губы притворно улыбаются, а глаза — чернее ночи.

Я знаю этого старика и уже видел как-то один раз в жизни, но когда — не признаюсь даже самому себе. На сгибе руки у него висят два зонтика: один пёстрый, другой — чёрный. Для хороших детей и для плохих.

Ты — моя фантазия, — стонаю я, косясь в сторону старика.

Отнюдь, мой мальчик, — улыбается Оле-Лукойе. — теперь я не исчезну из твоей жизни до тех пор, пока не заберу к себе. Пока не подарю тебе последний сон, именуемый смертью.

Что тебе нужно? — спрашиваю.

Да ничего. Просто напомню тебе, что ты решил играть по своим правилам, а эта игра опасна. Природа слаба, а я силён. Ты принял не ту сторону, сынок.

Я не буду убивать Володьку, даже и не проси, — всхлипываю я. — Хочешь, убей меня, но его я не трону. Он — мой брат. Он ни в чём не виноват.

Конечно, виноват! — восклицает Оле. — Как и ты, неблагодарная скотина. Как ты просил меня спасти. Как умолял, и я помогал тебе. А ты в последний момент бьёшь прямо в спину! — Всякий раз, когда Оле открывает рот, оттуда вырывается облачко тьмы.

Ты не помогал мне никогда! — восклицаю в сердцах. — От тебя пахнет болью, смертью и разрушением.

Да что ты. А это помнишь? — Оле кивает на стену и там, вспыхнув тёмными клубами тьмы, снова появляется надувной круг с рисунком зонтика. — Кто держал тебя на волнах три дня? Кто не разрешал Кругу прохудиться, а?

Я холодею.

Ну если хочешь, убей меня сейчас, — тихо произношу и смотрю в потолок. — И закончим с этим.

Но старик не шевелится.

Давай, я жду, — требую, но Оле молчит. — Вот видишь, — я перевожу взгляд на старика и вспоминаю вечерний разговор с Володькой. — Ты не можешь. Ты не в силах.

В тёмных глубинах глаз Оле вспыхивает ненависть, и он шипит кривой улыбкой:

Всему своё время, щенок. А пока…

Из-за спины Оле достаёт третий зонтик, и мне страшно. Белый, в чёрный горошек, о котором не упоминал Ганс Христиан Андерсен. Под мой переполненный ужасом взгляд, старик раскрывает зонт, погружая комнату в негативное звёздное небо.