Принцесса и мальчишки - Домагалик Януш. Страница 15

Я не сумею выразить словами, какое чувство тогда испытал. Ой, Анка! Выходит, история с письмом была последней местью Паука! Тебе и мне? Ты совсем забыла, что именно ты первая когда-то назвала меня Пауком, что ты этого Паука навязала мне. А может, не ты вовсе? Может, он скрыто сидел во мне еще раньше, а ты только назвала его случайно, наградив меня прозвищем? Но его уже нет во мне. Так какой смысл теперь ворошить все это? Черти унесли Паука!

Я так и не сказал ей ни слова.

Анка отвернулась и побежала к дому. А я постоял еще минуту, улыбаясь. Ей.

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

Слышь, пацан! Поди-ка сюда… Ты, конечно, кто же еще? Куда пошел? Стоять! Чего ты задергался? Не боишься? Молодец! Вот и не бойся. Иди сюда. Да не съем я тебя, не съем. А ты упрямый, однако… Ну, хорошо, давай я. Тут, значит, вот какое дело… Чего это трамвая долго нет? А, придет, куда он денется! Да, что я хотел-то… Гроза будет, как думаешь? Ну, чего мы стоим, давай здесь и сядем, вот сюда, на скамеечку. Ты гляди, какой нынче народ пошел: стоит добро, никому не требуется. Правильно, народ здесь честный, а лавочку прибрать — охотник найдется. Ладно, садись. Эх, хороша лавочка!..

Смешно? Ну посмейся, посмейся. Надоест — поговорим. Как о чем? Найдем о чем, мало ли… Что ты на забор-то уставился? Забор здесь ни при чем. Стоит себе заборчик — и пусть стоит. А ты небось думаешь: хоп на заборчик — и тама. Не-ет, дружок, тут прыгуны были будь здоров до тебя. Допрыгались… Не понимаешь, о чем говорю? Ну что ж… Когда-нибудь все поймешь, какие твои годы… Иной раз так подопрет, что из своей собственной шкуры не знаешь куда деться…

Смотри-ка, все у нас наладилось: сидим, беседуем о том о сем. И вроде парень как парень. Не задираешься. Давно бы так… Чего я от тебя хочу? Да ничего не хочу. Душно вот… Слышь, а может, трамвай здесь теперь не ходит? Шучу… Да не-ет, из какой я милиции?.. Я здесь так, случайно.

Тетка-то эта не твоя ли мать? Да которая с тобой здесь только что?.. Откуда знаю? Оттуда. Вон там стоял и слушал. Интересно… Хорошо ты с матушкой беседуешь. Молодец! Сиди спокойно, не рыпайся!

Ты хоть понял, почему она тебе поверила? Знает ведь, что ты денежки стянул, а верить не хочет. А ты, дурачок, радуешься: как ловко мамке мозги запудрил! Ну, ты и дурак, прости меня, а с виду не скажешь. Сто злотых — копейки, говоришь? Ну да, она ведь у тебя богатая… Что ей сто злотых… Молодец, хорошо рассуждаешь!.. Конечно, перебьется, займет где-нибудь. Голодным не оставит. Сынка единственного, да голодным…

Да какой же я поп? Попам за это платят, а я даром с тобой работаю. Видишь, а ты все хихикаешь: болтай, болтай, мол. Хотел я тебе сначала уши надрать, да уж ладно — живи дальше… Ишь ты! Не отец, говоришь. Ну и что с того? Чтобы по уху дать, паспорта не требуется. Вот так, Козел!.. Опять откуда знаю?.. Много будешь знать, скоро состаришься. Я все про тебя знаю… Как матушку твою увидал — сразу все ясно стало.

Не перебивай! Старших слушать надо. Сиди, молчи, слушай. Вот так, умница…

Тот дом видишь за деревьями? Во-от. Сейчас там почта, а до войны люди жили. В первом подъезде жила одна женщина. Старший сынок ее, еще тот сынок!.. Надо б хуже, да некуда. Всей здешней шпане сто очков даст. И был у него брат, братик маленький, а отца не было, отец у них умер. А рядом, вон в тех домах, — там другие пацаны жили. Одни ходили в школу, другие уже не ходили — школа здесь была только начальная, — без дела болтались, дурака валяли, а для работы года не вышли. Сбились они вместе и ошивались у рынка. Ангелами бы их господь бог не записал — ребятки подобрались будь здоров.

Героя нашего звали… Впрочем, неважно, как его звали. Кликали его Цыганом. А младшего его брата — Метеком. Но дело не в этом. Мать у них… как бы это получше, ну, понимаешь, была простая-простая женщина. Тихая, незаметная такая… Работала всю жизнь без продыху: полы мыла, весь дом обстирывала. И все для детей, для сыночков своих. Даже и не знаю, как объяснить тебе толком… Такая вот обыкновенная, забитая жизнью тетка. Да ты и не поймешь. Уж на что башковитые есть, а и то иной раз ничего не понимают.

Как-то Цыган сбежал из дома. Несколько дней шатался по округе, спал в поле, где придется, благо, что лето. Вернулся, когда жрать нечего стало. Мать ни слова ему не сказала. Рада была, что хоть домой пришел живой-здоровый…

Однажды встретил Цыгана на площади Маевский, был тут такой дед знаменитый.

— Что ж ты, Цыган, вытворяешь! Мать с ног сбилась. С работы приползет еле живая, сына покормит — и тебя искать. Все закоулки обшарит. Все ей мерещится — сынок ее пропадает… Эх, Цыган, Цыган, вгонишь ты мать в гроб.

Дед знал, что говорил. Он уж такой старый был, что лепил всем в глаза, что думает. Насквозь всех видел. Взглянет на тебя, и все ему про тебя ясно, чем ты дышишь. Люди болтали, что к нему ксендз с раввином за советом ходят. Сейчас такие старики перевелись, а тогда были…

А Цыган, сопляк, как и ты, с гонором, он деду этому, Маевскому, возьми и скажи:

— А кто ее просит с ума-то сходить?

Козел, ты слышишь? Так прямо и сказал: кто ее, мол, просит?

Маевский ушел, а напоследок обернулся, посмотрел на Цыгана и пальцем так погрозил:

— Смотри, Цыган, места потом себе не найдешь. Когда все опостылеет. По всему белу свету мыкаться будешь, да поздно…

Тогда, до войны, в слободе возле рынка много похожих теток было, как Цыганова мать. И сыночки их — дружки Цыгана — одного с ним замеса, такие же паразиты. И понятия у них одни были: мать пожрать даст, мать денег даст, а не даст — у нее и стащить не грех. А нудить начнет, можно и не слушать: все они одним мирром мазаны, все нудят.

А когда ребятки-то эти повырастали, у них и разговор посолидней стал. Теперь уж ни один из них не говорил: мамаша, мол, зудит. Каждый друг перед другом старался покрепче мамку свою лягнуть: «Моя жмется всю дорогу, снега зимой не допросишься, не то что пятерик на кино». А другой и почище залепит…

У Цыгана деньги всегда водились. И на дружков хватало. Когда мать давала, когда сам брал. Как когда. Бить его? Поди побей, он на две головы выше ее. Да и раньше, по правде говоря, она его пальцем не трогала, жалела. Только плакала:

— Сынок, ты на меня-то посмотри… Господи, сил у меня нет. Ведь помру я скоро, как жить-то будете?..

А Цыган нет чтобы мать пожалеть, сплюнет да морду скривит:

— Сам справлюсь. Не маленький.

Люди, кто поумнее, ему говорили, что, мол, ты, Цыган, делаешь, что ты над матерью мудруешь, загонишь мать в гроб, кому нужен будешь?

Верховодил у них Зенек. Все его слушались. И получилось это как-то само собой, слушались, и все. Жил он рядом с Цыганом, в том же доме, где сейчас почта. Мать у него умерла, он и рад иной раз сказать: «Цепляется старая» или: «Нос сует куда не надо», да не о ком сказать, умерла мать-то.

Да он вообще трепался мало, может, еще поэтому шпане слободской так нравился. С виду он был как все, но только с виду. Правда, узнали об этом позже. А пока ясно было, что Зенеку лучше не перечить: бил Зенек без предупреждения и справа и слева — на долгую память.

Как-то мать Цыгана заболела. Она и раньше-то все хворала, а тут совсем слегла. Пришлось Цыгану идти работать. Но скоро он работу бросил, надоело. Известное дело: за деньги вкалывать надо. А матери врал, что работает.

Жизнь в слободе до войны была невеселая, туго всем приходилось, и, почем фунт лиха, знали многие. И когда Цыган стал таскать из дома, что под руку подвернется, дружки-приятели думали — от нужды.

Как-то днем к Цыгану зашел Зенек. Встал посреди комнаты, поглядел по сторонам, покачал головой, потом с матерью Цыгана поговорил — она к тому времени уж совсем плоха была. Уходя, Зенек оставил денег, сказал, что Цыгану задолжал, хотя сроду Зенек ни у кого в долг не брал. Совсем уже собрался уходить, когда углядел в углу комнаты бутылку из-под водки.