Май, месяц перед экзаменами - Криштоф Елена Георгиевна. Страница 31

Я долго глядел вслед парню и думал: где же Алексей Михайлович, где же его обещания? Еще я думал о том, как почувствует себя Виктор, если все-таки четвертая комната, будь она неладна, достанется его отцу. И в конце концов я не выдержал, задал маме вопрос.

— Как ты считаешь, — спросил я, — неужели никто и пару теплых слов ему не скажет? Все так и сделают вид, что ничего не происходит, и отдадут?

— А он и спрашивать не станет. Своя рука — владыка. Зачем ему спрашивать? — ответила мама и наклонилась над моей тарелкой, проверяя, не пригорели ли котлеты.

— Ничего, — сказал я. — Ты же видела, я ем — за ушами трещит. Ты лучше объясни: почему ему ни капельки не стыдно?

За столько лет я вроде должен был давно понять: с такими вопросами обращаться к маме бесполезно. И на этот раз она долго молчала, потом нетерпеливо вздохнула.

— Чем молоть воду в ступе, занялся бы задачами.

— Хорошо. Только у Ленчика. К нему и Нина придет.

На самом деле мне ничего не было известно о планах Нинки. Но ее имя для мамы было вроде гарантии того, что мы действительно займемся задачами, а не станем лясы точить. Мать отлично знала: Ленчика я еще могу сбить с пути истинного, Рыжову — никогда. Это уж точно.

И мы действительно не стали решать задачи и пошли по поселку куда глаза глядят. Наверняка в конце концов мы очутились бы у обрыва и просидели бы там до звезд.

Во всяком случае, ноги наши как-то сами по себе завернули за угол и понесли нас к реке. Но тут мы встретили Виктора. Может быть, случись это в любом другом месте, никакого разговора и не состоялось бы. Ну, в крайнем случае, увязался бы он с нами на обрыв, поболтали бы о проблемах обучения дельфинов русскому языку, о записках хирурга Амосова и еще о чем угодно из серии вопросов, интересующих «Технику — молодежи», «Науку и жизнь».

Но дело в том, что мы встретили Виктора совсем недалеко от того дома, в котором предполагал занять четырехкомнатную квартиру инженер Антонов. И тут нам обоим почему-то пришла мысль, что Виктор оказался в этом месте неспроста. Не знаю, как в подробностях рассуждал Ленчик, но я для себя даже решил, что Виктор пришел сюда не любоваться, а терзаться.

Может быть, так я подумал, потому что сегодня с утра только и делал — прикидывал насчет той квартиры. А может быть, слишком уж непривычный у Виктора был вид.

Прямо жалко было смотреть, как шел он и гнал, словно маленький, перед собою пустую консервную банку. Банка залетела в кусты сирени. Виктор выковыривал ее оттуда, а голова у него все время была опущена, и двигался он отчего-то боком. Кто его знает, может, так удобнее ему гнать ту паршивую жестянку, бренчащую на весь белый свет.

Ленчик поморщился не то от этого бренчания, не то от общего безутешного вида Виктора и тут же перешел через дорогу.

— Послушай, — сказал он так скоропалительно, что я только успел рот раскрыть от неожиданности. — Послушай! Плюнь и не переживай. Все мы прекрасно понимаем, что она не тебе нужна, что ты тут вообще ни при чем…

Само собой, имелась в виду не жестянка — квартира.

Почему мы с Ленчиком все время считали, что настроение Виктора имеет прямое отношение к квартире? Ведь существовали еще Нина, Милка и всякие другие переживания, возможно не менее важные, не знаю.

— Прости меня… — сказал Виктор и так поддал свою банку, что она, как комета, сверкнула в воздухе и с нездешней силой ударилась о стенку на той стороне улицы. — Прости меня, но я не хочу разыгрывать из себя невинного мотылька. Мол, залетел на огонек, обжег крылышки, а теперь могу и вернуться…

Нет, тут имелась в виду, конечно, не банка и не квартира.

— Ты о Нинке? — спросил я довольно глупо. — Ты со Звонковой поссорился?

В моем вопросе прозвучала радость. Хотя я отлично понимал: из-за одного того, что Виктор поссорился со Звонковой, Нинка вовсе не разбежится налаживать с ним прежние отношения.

Виктор посмотрел на меня удивленно. Очевидно, предполагалось: мы в курсе каких-то важных событий. А мы были вовсе не в курсе. Но, возможно, нам и не следовало входить в курс, вникать во всякие там подробности, говорить все, что мы думали о Милочке Звонковой.

Возможно, нам следовало сделать как раз то, что сделал Шагалов. Он спросил:

— Помнишь, Антонов, ту контрольную по геометрии, из-за которой вы с Рыжовой поссорились?

Он спрашивал сурово, и Ант, прежде чем кивнуть, посмотрел на него, мне даже показалось, с испугом.

— И помнишь, как ты носился: будто Нинка не дала тебе шпаргалку из-за того, что она одна, — получилось бы, не сдала контрольной?

Виктор опять кивнул.

— Ты думал: Нинка не решила своего варианта. Пусть из-за того, что возилась с твоим. Тебя это не касалось, не пекло.

Виктор смотрел на Ленчика во все глаза.

— Так вот, Нинка тогда, если хочешь знать, решила оба варианта. Она из-за принципа не дала тебе шпаргалку. Понимаешь — из-за принципа, лопух. А ты на принципы ее плевать хотел…

Виктор молчал.

— А свою контрольную она не сдала, чтоб ты не один глазами моргал своими слепыми.

Виктор молчал. Впрочем, я тоже молчал. Только Ленчик говорил и говорил. Кулаки у него были сжаты, а взгляд такой недобрый, какого я за ним никогда не замечал, не предполагал даже. Я смотрел на Ленчика, и мне представлялось: только он замолчит, как тут же рванется на Виктора с этими самыми своими кулаками и замолотит куда попало. Потому что хотя у Шагалова и были тоже свои собственные принципы, но лопается же всякое терпение.

Только тут Виктор вдруг, разом повернувшись и махнув рукой, побежал от нас вдоль всей улицы, так что мы долго еще могли его видеть.

Он бежал не легким, спортивным своим бегом, а заплетаясь. Рубашка до того жалко провисала у него между лопатками, и вообще я никогда не узнал бы его со спины, даже точно сказал бы, что это не он.

Мы стояли, молчали.

Потом я сказал:

— Давай к Рыжовой.

Само собой, надо было к Рыжовой. Потому что если судить по лицу, какое только что было у Виктора, становилось ясно: человек попал в настоящую беду и мало ли чего в этой беде может натворить. А Нинка…

Но Ленчик посмотрел в сторону.

— За ручку привести, чтоб она ему сопли вытерла? Ну, на это меня нет. Сам беги.

Я не побежал.

Я шел рядом с Ленчиком и, как месяц назад, когда мы возвращались с той контрольной, рассматривал Ленькино лицо. Наверное, потому что за этот месяц я много раз вспоминал Ивана Петровича, Ленчик казался мне очень похожим на отца. У меня даже появилось такое чувство, будто я вышагиваю по поселку рядом с самим «бешеным прорабом». И надо мне принимать какие-то важные решения не в наших мальчишеских, а во взрослых делах.

Глава семнадцатая,

читая которую надо иметь в виду, что никто из действующих в ней лиц не знает о событиях, развернувшихся в предыдущей

Юлии Александровне хочется сесть, опуститься на широкую валкую скамью. Скамья эта, как в районном клубе бывали лет пятнадцать назад или в заводском — лет десять… Вахтер долго звонит кому-то насчет пропуска, и бурая, прореженная временем бровь стоит у него почти вертикально. Вахтер, очевидно, старается и не может понять, зачем ей завод, зачем ей пропуск, зачем ей начальник смены второго цеха. Аппарат в проходной тоже старый. Юлия Александровна упорно смотрит на этот аппарат, пока ей выписывают пропуск, будто так же, как вахтер, не понимает, зачем пришла. Стоит, опрокинувшись в свое прошлое, в котором достаточно встречалось и таких скамей в районных клубах, и таких проходных с узким окошком, с мягкими царапинами и впадинами на подоконнике этого окошка, которые нельзя замазать даже толстым слоем краски. В каждой царапине, в каждой вмятине в глубине темнеет пятно: солярка, тавот, а вернее всего, просто копоть. И вахтеры в ее прошлом были точно такие, и телефонные аппараты.