Ася находит семью - Лойко Наталия Всеволодовна. Страница 40

— Вернется, а Варя не та, — сказала Степановна и вдруг напустилась на Асю: — А о взрослых думают твои девочки? Понимают, каково отрывать от себя последний кусок, отдавать последние силы? Вот Варя, например. Не обижайся, милая, но была бы ты дома, разве она могла бы столько учиться, ходить на лекции, на собрания? Не замечаешь, как поднимается? Нет, прежней она не будет…

Ася сидела нахохлившись. Разве ей самой не видно, что Варя стала иной? Конечно, она поднялась. Она больше не Варька. Она Варя. Мама тогда была неправа…

Может быть, впервые Ася позволяет себе так подумать о матери. Ей становится жарко от нелепой мысли, что Степановна может узнать, догадаться об одном споре, который произошел между Андреем и его старшей сестрой. Мама говорила тогда, что Варя не стоит Андрея, что она «совсем неинтеллигентная». Нехорошо говорила.

Разве Ася вправе помешать Варе учиться, «подниматься», как выразилась Степановна? Разве Ася не должна поступить в отношении Вари достойно и благородно?

Взрослые, казалось, забыли об Асе. Они торопливо пробегают глазами истрепанные страницы учебника. Девочка опять берет в руки альбом, устраивается возле окошка. Благоухают раскинувшиеся в кувшине ожившие ветви жасмина.

Много снимков в семейном альбоме, на многие грустно глядеть… Но вот с одной из страниц улыбнулась тетя Анюта, сдается — улыбнулась и ее шляпка, еще более разубранная, нежели та, в какой тетушка появилась в светлое воскресенье на площади перед детским домом. В тот день, на пасху, она принарядилась ради Казаченковых, бывших хозяев своего мужа. Взяв с Аси слово молчать, тетка похвастала, как Василий Миронович выручил их, Казаченковых, этой зимой, подав мысль насчет детской здравницы.

— Если тебе, душенька, будет плохо, — говорила по-пасхальному умиленная Лапша, почему-то перейдя на шепот, хотя на площади, залитой весенней водой, народу было не густо. — Если, Асенька, тебе станет невмоготу, я уж замолвлю словечко…

Замолвить-то она замолвит, да Ася желает вариться в фабричном котле, а не в какой-то здравнице, придуманной ее милым дядюшкой. Но что поделаешь, сама виновата.

Ася сама виновата, ее дело — терпеть. Она захлопывает альбом, спокойно говорит Варе:

— Мне пора. Ты не волнуйся, я пойду попрощаться с тетей Анютой.

— В такую даль? — не то удивленно, не то обиженно морщится Варя. — А волноваться мне не с чего. Нравится — пожалуйста, иди.

Степановна отделывается суховатым кивком. Нравится не нравится — Ася идет.

27. Бельэтаж

«Золотая голова» — Василий Миронович Алмазов — полгода назад подал одной из наследниц Фомы Казаченкова, приехавшей в его особняк, мудрый совет. Новой власти, стремящейся сохранить, спасти детей в голодной, осажденной крепости, какой стала вся страна, сражающаяся под красным флагом, трудно было отказаться от возможности дополнительно подкормить, выходить хоть какое-то количество ребят. Сестры Казаченковы, имея за плечами давнюю славу благотворительниц, обратились с ходатайством в нужные инстанции. Алмазов подсказал, куда и к кому следует обратиться, попросить разрешения открыть — целиком за счет своих ресурсов — здравницу на тридцать девочек (мальчишек ни в коем случае!).

Предложить властям такой дар, как детская здравница, означало сохранить добрую славу фамилии, а вместе с нею и прекрасный, украшенный кариатидами дом. Это означало сберечь от возможных реквизиций подмосковное «Фомичево» — житницу здравницы, а заодно и семьи Казаченковых; означало получить должность, работу. Валентина Кондратьевна стала директрисой здравницы. Олимпиада Кондратьевна — ее заместительницей. Работать было необходимо хотя бы для того, чтобы не нарушать одну из заповедей нового времени: «Не трудящийся да не ест».

Бывшие владелицы фирмы, взявшиеся помочь большевикам в трудное «недетское» время, успокаивали свою совесть тем, что неуклонно и неустанно заботились не только о телах, но и о душах вверенных им детей. В этом Ася смогла убедиться в первые же минуты своего пребывания в здравнице.

— Ты здесь свободно вздохнешь, вернешься к нормальной жизни, — сказала племяннице жена Алмазова, подводя ее к дому Казаченковых. Затем, войдя в этот дом, шепнула: — Не нервничай, душенька. Посиди, осмотрись. Я поднимусь к хозяевам, а затем, если все уладится, и тебя пригласим.

Ася осталась внизу, в комнате, которую здесь называли холлом, наедине с огромным чучелом медведя, задравшим морду к потолку, расписанному столь торжественно, что он напоминал церковный свод. Асе, однажды побывавшей в доме Казаченковых на елке, этот холл помнился просторным. Теперь он был похож на мебельный магазин; из бельэтажа, отданного под здравницу, пришлось многое вынести сюда. Шутка ли — разместить тридцать кроватей?

Вечерело. Окна комнаты выходили на запад. Большое трюмо пылало тревожными красками неба, полировка красного дерева светилась багрянцем. Ася, храбрившаяся весь день, пыталась и сейчас не трусить, однако, заслышав, что кто-то спускается по деревянной, устланной ковром лестнице, съежилась, забилась в угол дивана.

В холл вошли две девочки — долговязые и некрасивые (трудно блистать красотой, если тебе двенадцать лет, ты худа, бледна, плохо одета и острижена под машинку). «Приютские», — определила Ася, для которой слово «приютские» теперь вовсе не означало «детдомовские». Девочки, держа в руках узелки с вещами, поглядывали на лестницу, поджидая, как получалось из их разговора, тетю Грушу, ту самую старушку в чепце, которая почтительно поклонилась, впуская в дом Асину тетку и Асю.

Прихорашиваясь перед трюмо, девочки заметили отражение Аси и живо обернулись.

— Новенькая?

Ася неопределенно мотнула головой. Тетя Анюта, хотя и надеялась устроить ее сюда, все же опасалась некоторых, как она говорила, формальностей. Здравница была основана с той целью, чтобы девочки-сиротки могли после больницы (после знаменитой Казаченковской больницы) укрепить здоровье, завершить свое выздоровление. Ася же в больнице не лежала, а Казаченковым как-никак приходилось следить за соблюдением правил.

— Здесь хорошо? — в свою очередь, спросила Ася. — Ничего?

— Ничего. Спасибо хозяевам: белье меняют, добавки дают, — сказала одна, та, у которой на правом верхнем веке созревал ячмень.

Другая немного заикалась. У нее получилось:

— Д-да-рят под-дарки при в-выписке.

«Подарки? Ого! Хорошо бы чулки или цветные карандаши!»

— Всем дарят?

Девочка с ячменем подмигнула здоровым глазом:

— Будешь уважать старших, получишь через полтора месяца. При выписке.

Ася промолчала. Неудобно было сказать, что тетка собиралась продержать ее у своих друзей не один срок.

— Ув-в-важай, — подтвердила заика. — Н-не н-на-хальничай.

Обе деловито принялись развязывать свои узелки, чтобы Ася, если у нее чистые руки, потрогала новенькие подарки.

Руки у Аси были чистые, тетя Анюта снаряжала ее старательно, чтобы не стыдно было показаться на людях. Сарафанчик выстиран, выглажен, и сама вымыта с ног до головы. Можете быть покойны! Такими руками, как сейчас у Аси, можно, не нахальничая, хвататься за любой предмет. Что же лежит в узелках?

Поверх какого-то домашнего старья сияли новизной дары Казаченковых. Ася ахнула. Иконки! Пресвятые девы с младенцами, золотые нимбочки вокруг голов. И книжки. Тоже одинаковые!.. Ася полистала «Краткий молитвослов», в котором сообщалось, как оправлять лампаду, как складывать пальцы правой руки для крестного знамения, полистала «Закон божий»… «Новый завет»! Чем же он новый?

Девочки услужливо вытащили из-за пазух подвешенные на одинаковых шнурочках нательные кресты и в придачу к ним крошечные овальные образки, посеребренные, с глазурью.

— Т-тоже п-подарки. Зав-видно?

В холл за Асей спустилась не тетя Анюта, а уже знакомая Асе полная, улыбчивая Василиса Антоновна. Тогда, на елке, она была еще толще и улыбалась еще слаще. Тогда она звалась экономкой богатого дома Казаченковых, теперь заведовала скромным хозяйством здравницы.