Такой смешной Король! Повесть первая - Леви Ахто. Страница 21

Разговоры шли о новом правительстве — о чем же еще говорить, если не о самом значительном, тем более что три новых министра родом с острова!

Королю нравилось буквально все в его жизни, за исключением разве что кое-каких перспектив осенних…

Ему нравилось бегать из одной их квартиры в другую, затем в третью. Хелли Мартенс привезла из деревни занавески, зингеровскую машинку, «Филипс», и жизнь продолжалась по-новому, с некоторым даже размахом. Король делал круги по городу, заводил знакомства.

В скором времени из всех бегающих по Закатной улице и рядом с ней короткоштаных личностей стали выделяться две: Валдур и Свен. Валдур небольшого роста, крепыш лет десяти, Свен повыше и на год старше. Короля интересовало, конечно, какого сословия родители его новых товарищей, но слово «аметник», то есть чиновник, ему ровно ничего не объяснило. Отец Свена, аметник, вроде бы служил в морском училище, преподавал, а где служили родители Валдура, тот и сам не знал, чем очень даже удивил Его Величество: не знать, где работает твой собственный отец!

Втроем они облазили Закатный лес и другой — Сосновая Нога, состоявший, как понятно уже по названию, из сосен, также окрестности Птичьего залива, хотя здесь им не очень-то и нравилось: чрезмерно высокая трава, болотистые места. Но им понравилось ездить сюда на шламовозе старого Ранда, который из Птичьего залива возил шлам в грязелечебницу города. Это совсем другое дело, чем когда едешь сюда по железной дороге.

До Птичьего залива от города, от самой грязелечебницы, была построена узкоколейная железная дорога, рельсы ее порядком проржавели. Старый Ранд — никто из знакомых ничего более не мог сказать о шламовозчике, который, естественно, был уже стар — разъезжал с шестью маленькими железными вагонетками красного цвета, тянула этот поезд рыжая кобыла. Она шагала мерно и не спеша, как саареская Серая. Ранд обычно клал на переднюю вагонетку доску, она ему служила сиденьем. Восседая на вагонетке, наблюдая рыжий хвост кобылы, раскачивающийся в такт шагов, Ранд лениво ее погонял. Вагонетки гремели и подпрыгивали на стыках рельс, а пассажиры устраивались обычно стоя на железной раме последней вагонетки — удовольствие великое. Ранд относился к ним с терпением. От грязелечебницы до Птичьего залива километра четыре. Залив не залив, а что-то наподобие болотного озера, окруженного лиственным мелколесьем, кустарником, попадались молодые ели, густая трава. Тучами летали комары.

Узкоколейка подходила к самому берегу, где из досок было сооружено нечто, напоминающее пристань. Здесь небольшая избушка с единственным разбитым малюсеньким и грязным окошком, выбитое стекло заменено куском фанеры, дверь всегда раскрыта настежь: кр-р-гр-гр… — скрипела она, встречая приезжих. Верно, надоело ей одиноко скрипеть в безлюдии.

К пристани привязаны три широкие лодки-плоскодонки, вместо весел в одной из них долгая жердь, на дне огромный, литров на пять, черпак на длинной ручке. Ранд забирается в лодку, отвязывает конец и, отталкиваясь жердью, движется к середине Птичьего залива, другие две лодки тянутся на буксире следом. Добравшись до нужного места, Ранд начинает черпать со дна грязь — это и есть шлам.

Ранд черпает шлам и выливает во вторую лодку до тех пор, пока она почти полна — почти, чтоб не затонула, затем, сманеврировав, ставит головную лодку рядом с третьей и также ее наполняет. Тогда он толкает свой водный транспорт к пристани, здесь начинает черпать шлам из лодок в вагонетки. Так туда-обратно трудится он до тех пор, пока наполнит все шесть вагонеток. Теперь он перезапрягает рыжую кобылу в тот конец, который был последним, перекладывает доску на вагонетку, ставшую первой, садится и, посвистывая, опять занокает: «Ны-ы! Ны-ы!» — аж до грязелечебницы.

А пассажиры…

Пока Ранд черпает в заливе шлам, пассажиры ищут гнезда чаек. Ведь интересное занятие! А гнезд здесь в траве на кочках и камнях навалом. И можно себе представить, как «нравится» чайкам такое поведение пассажиров, которые едут на кобыльем поезде совершенно бесплатно в том смысле, что неблагодарно: садятся, не спросив разрешения, спрыгавают — не говорят спасибо, и за всю дорогу туда и обратно со стариком никто даже словом не обмолвится, словно он и кобыла — одно и то же, всего-навсего источник двигательной энергии.

Так можно себе представить, как эти высокомерные пассажиры нравятся чайкам… Об этом можно судить по их крику: гвалт такой, словно конец света настал… для яиц чаек.

Однажды Алфред взял Люксембургского Короля в море, в поход, когда он шел добывать угря.

Откуда взялась у Алфреда моторная лодка, Король о том не задумывался, для него не имело никакого значения, потому что в море его тянуло уже давно. Еще до этого он приходил на рыбацкую пристань и даже научился совершенно самостоятельно грести (один добрый рыбак, что-то чинивший в своей моторке, разрешил пользоваться его маленькой шлюпкой здесь же около пристани). Как же он этим гордился! А тут на моторке в море!

На буксире у них тоже тащилась маленькая лодочка. Шли они ловить угря на островок Птичье Кака. Неприличное название, это точно. Но островок так именно и назван, даже на географической карте написано четко: «Птичье Кака». Островок настолько мал, что если все птицы, летающие над морем, скажем, залетают сюда какать, то насколько же его хватит? Говорят, что сначала и островка не было — большой камень из воды торчал, и все. Но за сто лет птицы так его обкакали, что он со временем в островок превратился. Даже выросли три дерева, камней до черта, камыши кругом, доски, принесенные морем. Построили здесь хибарку для тех, кто идет сюда на ночь, чтобы утром рано «змея» промышлять.

Угря, собственно, Король и Алфред начали промышлять еще вечером. У Алфреда в моторке был ящик с линиями, крючков на восемьсот примерно. Оставив большую лодку на берегу в камышах, ящики с линиями вывозили в море на меньшей лодке, крючки-то уже были наживлены, то есть на каждом была для угря приманка. Алфред заставил Короля грести, сам же, спустив плавучий якорь с флажком, начал запускать за борт линии. Они долго работали. А потом Алфред набрал чайкины яйца и сварил. Он учил Короля: если яйцо встанет в воде острием, значит, оно не годится для варки, опустится на дно — самое оно и есть. Вари и ешь. Почему так, он не стал объяснять… на всякий случай. А то бы Его Величество сообразил, что в тех яйцах, которые острием встают, в них уже жизнь зародилась. Поди знай, какие ощущения и мысли такое знание могло вызвать у Его Величества. Алфред, хотя и был столяром, был неглупым человеком.

Тем не менее теперь яйца чаек страдали везде, где только попадались Королю. В этом кое-какое влияние могло оказать и суждение Карла, который по какой-то непонятной причине выказывал Королю полнейшее повиновение и даже готовность служить верноподданнически.

— Чайки тоже, в сущности, хищники, — сказал он задумчиво, ковыряя свой длинный нос, — они сами никого не щадят, если кто им в клюв попадется, так что они едят — едят и их.

Из этого можно было заключить, что яйца чаек есть можно, которые же становятся в воде на острый конец, их выбрасывают как испорченные, потому что испорченные есть нельзя: живот может заболеть.

Вот почему, когда Ранд грузил свой шлам, в котором добропорядочные городские граждане будут валяться, чтобы избавиться от радикулита, вышеназванные пассажиры проверяли, встают ли чайкины яйца на острый конец или нет.

Когда же Ранд со своим поездом отправлялся в обратный путь, чайки успокаивались и начинали производить учет в своем яичном хозяйстве, а Король и его свита, стоя на вагонетках, следовали уже известным маршрутом — через лес Сосновая Нога и Закатный обратно в город Журавлей. Их поезд опять шел по Каменному мосту через реку Тори, сворачивал вправо и следовал по Садовой улице, где не было никаких садов, а было: с правой стороны камыши, с левой — заборы домов да дворов. Дальше поезд пересекал улицу Большую Портовую — право же, никто не мог бы никогда сказать, где и какой он из себя этот большой порт, и следовал, пересекая улицу Вильденберга, до самой грязелечебницы, где Ранд опрокидывал в деревянный бассейн вагонетки, опустошал их, вычищал. Последние процедуры высокочтимых пассажиров, как правило, не интересовали. Не прощаясь, они отправлялись по другим, более значительным делам.