Я успею, ребята! - Ефремов Андрей Петрович. Страница 12

— Что, Витя, новенького есть?

Я говорю:

— А у тебя-то?

— Новенькое, Витек, нужно, новенькое! У меня там все слушали, а взяли одну кассету. Нам этого Виталика упускать нельзя. Он за стоящую музыку будь здоров отстегнет. У тебя-то как?

— Все то же, — говорю, — как везде.

— Ладно. — Юра листками пошуршал. — Есть у меня адресок интересный. Сам, правда, толком про него ничего не знаю, но съездить, говорят, надо. Завтра, Витек, а? Завтра съездишь?

Я, наверное, долго молчал. Юра говорит:

— Эй! Ну чего ты? Чего молчишь-то? Вместе поедем, слышишь? Вместе.

Я домой пришел — папа на кухне ужинает. Я-то думал — он позже придет.

— Привет, — говорю.

Посмотрел он на меня:

— Ужинай. Говорить после будем.

Потом посуду вместе мыли. Он тарелки убрал, руки сполоснул.

— Давай, Витя, рассказывай.

Я уж думал — не заговорит.

— А чего рассказывать-то? Сам ведь знаешь, контрольная через неделю, сегодня отметок не было.

— Ты с Лешей что, поссорился? Какой-то он грустный был.

— Никто с ним не ссорился. С ним захочешь — не поссоришься. Это он на меня наклепал? Заходил к нам, что ли?

— Ох, Витька, никто на тебя не клепал. Говорю же — грустный человек был. Я его спросил, как дела, он мне про всякую цветомузыку чуть не полчаса толковал, прямо лекцию прочел. Только про тебя заговорили, сразу скис парень. «Витя что, — спрашиваю, — с вами не работает?» Молчит. «А где ж он тогда?» Молчит. Знаешь, Витька, времени у меня сейчас нет, но чувствую я, что путаешься ты в какой-то ерунде, и молчать тебе нет никакого смысла. Ну, накрутим мы тут с тобой, напутаем, а что матери скажем, когда вернется?

— У меня что, личных дел не может быть?

— Может, Витька, может. Только знаешь, из личных дел получаются замечательные семейные неприятности. Можешь поверить.

И пошел из кухни. И я к себе пошел, уроки-то надо делать.

Уже два часа прошло. Я наш с Ваньчиком катер крутил, была там у меня одна идея. Папа тихо вошел и стоит за спиной. Потом на чурбаке уселся.

— Слушай, Витя, а чего к нам Юра не заходит?

У меня все идеи из головы выскочили. Ну чего он про Юру заговорил? Видел он нас или просто так вспомнил?

— Занят, — говорю, — вроде. Наверное, занят.

— Да вы видитесь или нет?

Я плечами пожал.

— Странный он парень, тебе не показалось?

Я люблю, чтобы папа у меня в комнате сидел, а тут еле дождался, пока уйдет. Все время молчать не будешь, а врать неохота. Мы друг другу не врем. А про Юру я понял. Это из-за того разговора про бедных и богатых. Папа Юру тогда про его знакомых спрашивал, удивительно даже, как он запомнил. Я бы, может, ему даже про Юриных родителей рассказал, папа бы все понял, но про Пигузова нельзя было говорить. Я мог сто раз повторять себе, что у нас все по-честному, что стоит Юре сказать «все», и не будет никаких Пигузовых, и можно будет опять говорить про себя все как есть. Но не мог я себе представить, как папа ходит по квартирам и крутит там всякие ручки или как Пигузов на него слюной брызгает. Не мог я этого представить, и все.

А потом, когда уже в квартире было темно и тихо и только холодильник гудел за стенкой, я вспомнил, что папа рассказывал, как ему хотелось магнитофон. Он тогда учился в институте, а после лекций работал в разных местах, пока не накопил денег. И я подумал, что магнитофон — ерунда, что у нас с Юрой дело поважнее и что если на то пошло, то можно и Ленечку потерпеть.

И только все равно не мог я себе представить папу в Ленечкиной вонючей комнате…

Никогда бы не подумал, что у нас в городе такие переулочки есть. Дорога из булыжников, и тихо-тихо. Пока мы с Юрой до нужной парадной дошли, я всего трех прохожих насчитал. И в парадной ещё старик с бидоном по лестнице шаркал. Мы у двери звоним, а он так внимательно на нас смотрит. Не ходит сюда никто, что ли?

Дверь долго не открывали. Сначала я решил, что хозяин нас рассматривает, только глазка-то в двери и не было. Он там шевелился, чем-то брякал и молчал. Юра сказал:

— Здравствуйте.

За дверью ещё громче возиться стали.

— Ну конечно, конечно, здравствуйте! Только, ради бога, не машите руками, когда войдете, и вообще стойте смирно. Я вот сейчас с крючком разберусь.

Ну, думаю, точно чудо какое-нибудь.

Самый обычный дядька оказался. Худой только очень, и очки толстые, как две лупы. У него в этих очках глаза как будто от лица отдельно. Он говорит:

— Все в порядке, как договаривались. В кухне подождите, притащу сейчас.

Двигает что-то в комнате, топает. Юра из кухни в прихожую высунулся.

— Извините, — говорит, — может, мы…

— Ничего подобного, — отвечает из комнаты, — все в порядке. Просто у меня коридор узкий.

И выходит. Я такого не видел ещё. Здоровенный граммофон, труба блестящая. Все как надо. Он его на стол поставил.

— Ну вот. Только вы, братцы, трубу на голову не надевайте, а то прошлый раз ваш Петунков с лестницы свалился.

Меня смех разобрал, а Юра с табуретки вскакивает.

— Какой Петунков? Что мы, ненормальные, что ли, вашу трубу на голову надевать?

— Как какой? Вы что, не из ДПШ, не из драмкружка? А я-то… Ну простите, ребята. Вчера из ДПШ, понимаете, звонили, им для спектакля опять граммофон нужен. «У вас, — говорят, — реквизит уникальный». Вот и перепутал. Ну ничего, разобрались. А вы-то по делу, наверное?

Юра уже совсем куртку расстегнул. Жара на кухне.

— Так звонили же вам насчет записей. Ну что придут к вам.

Дядька этот даже очки снял. Думал, думал.

— Ну аппаратуру вы у кого покупали?

Юра перед ним стоит, а он через него в стенку смотрит. Потом очки опять надел.

— Было, — говорит, — было. Только я у него аппаратуру покупать не стал. Не по купцу товар. Дорого очень. Вертушка у меня есть, замечательная вертушка. Без этого никак, диски беречь надо, а уж усилителем своим обойдусь. Не фирма, конечно, но чем богаты…

Он вдруг вскочил.

— Да вы раздевайтесь, ребята, в комнату пойдем.

В прихожей говорит:

— Боком идите.

А там иначе и нельзя. Стеллажи в два ряда, а на стеллажах… Я сначала думал — книги, потом он верхний свет зажег — нет, смотрю, коробки какие-то. Он меня сзади под локоток поддерживает.

— Ох, у меня тут все на честном слове держится.

Так в комнату боком и забрались. И там коробки кругом. Он нас на середину вытолкнул.

— Ну, добрый вечер, да? Степан Трофимович. А вас?

Два стула из-за стола выдернул.

— Прошу.

Мы уселись, а он на нас сверху смотрит.

— Чаю, ребята?

Юра говорит:

— Так мы вроде…

— Стало быть, чаю.

И в коридор протиснулся. Я спрашиваю:

— Что это за коробки такие?

— Ладно тебе, смотри, что там в углу.

А в углу старинный проигрыватель. Стоит темный, полированный, ну прямо как из магазина, только рупора граммофонного нет. На боку медными буквами написано: «Идиллия». Юра по сторонам посмотрел.

— Честное слово, понял! Это же у него пластинки в коробках, вот что. Коллекционер он. У него «Идиллия» — это для старых пластинок.

Я к этим полкам с пластинками подошел, на одной коробке читаю:

— «А. В. Степанов. 1. Холера. 2. 25 рублей».

Ничего себе пластиночка! А Степан Трофимович из кухни еле слышно кричит:

— Юра, Витя, чай готов!

А в кухне везде журналы лежат. Я их сразу не заметил. Старые журналы, с ятями ещё. Я один открыл наугад, а там заголовочек — хоть в «Крокодил» посылай: «Новый вид музыкальной кровати». Только Юре хотел показать, Степан Трофимович говорит:

— Ну что, в комнату пойдем? Я вас, братцы, без музыки не отпущу.

Аппаратура в самой дальней комнате была. Он выбрал на стеллаже коробку, подержал одну пластинку, оглянулся на нас и взял другую.