Белая книга - Яунсудрабинь Янис. Страница 21

Да, так вот и лежали они передо мной в бочонке — только руку протянуть, и целая селедка, нет, лучше — две селедки станут моими! Я стремглав кинусь бежать, спрячусь за батрацкой пунькой и тут же слопаю их без хлеба… Но этому не бывать. Вдруг Абрам покажется на пороге! Нет, лучше у него попрошу, может, и даст две рыбинки? Разве это убыток для такого богатея? Ишь какой у него кошелек, с кулак! Вон как распух. И селедки — целых полбочонка!

Я спрыгнул с колеса и стал ждать.

Абрам вышел с торбочкой то ли муки, то ли крупы, которой ему отсыпала бабушка, и собрался уезжать.

— Ну, я таки поехал, — сказал он и забрался на телегу.

— Поезжай, с богом! — напутствовала бабушка.

Где уж тут было мне голос подать. И остался я ни с чем.

И вот однажды весной мы с бабушкой пошли в Сулайнишки. Это было довольно большое литовское село близ границы с Курземе, в котором жило много евреев. Я болел чесоткой, и, раз уж с помощью колесной мази излечить хворь не удавалось, бабушка повела меня к аптекарю. Из аптеки мы зашли в лапочку к Бенцелихе кое-чего купить.

Бенцелиха с моей бабушкой были в большой дружбе. Нас тут же в лавочке усадили, после дальней дороги, и Бенцелиха взяла два кубика сахара, накапала на них какие-то капли и подала один бабушке, другой мне.

— Не надо, милая, — сказала бабушка, — это лекарство для него чересчур крепкое. Может, селедки кусочек? Дома почти что и не ел ничего.

И я сразу сквозь сотню запахов учуял один-единственный — запах селедки.

Бенцелиха сунула себе в рот мокрый кусочек сахара и направилась туда, где стояло несколько бочек. Над одной из них она пригнулась, вытащила крупную рыбину и сказала, что пойдет в комнату за хлебом. Но от хлеба я отказался.

Впервые в жизни мне довелось держать в руках целую селедку. Я сперва полюбовался ею, а потом вонзил зубы в покатую спинку. До чего ж вкусно! Не успевал я прожевать один кусок, как откусывал другой! Я обглодал бок селедки до самого хребта и вытащил икру. Ах, как она потрескивала, как похрустывала на зубах! У прилавка стояла маленькая девчушка, хозяйкина дочка, и таращила на меня глаза. Когда я принялся уписывать второй бок, она засмеялась, пожала плечами и что-то пролопотала матери на своем языке. И та на меня тоже поглядела и тоже засмеялась. Тут бабушка сказала:

— Уж больно он у меня на селедку ненасытный. Сколько ни дай — все мало.

«Перышков с хвоста…» — думаю я, а сам все ем, ем… Под конец селедка стала очень солона. Весь язык, весь рот у меня горели огнем.

— Обопьешься, увидишь, — сказала мне бабушка, будто знала, что со мной.

— Ничего! — отвечал я и положил селедочную голову с длинным хребтом на прилавок. Не на пол же кидать! Собак тут нигде не видно. Чего эта девчонка опять смеется? Верно, удивляется, что столько съел! А может, ей жалко стало? Может, хозяйка думала, что я полрыбины оставлю?

Ну теперь-то я селедки наелся! «Да, — думал я, утирая рот, — как мало человек может съесть». Раньше я был уверен, что съел бы, если б только дали, не меньше пяти, а тут хватило и одной. С хлебом и того бы меньше съел.

Бабушка накупила всего, что ей надо было, и с Бенцелихой наговорилась. Мы распрощались и ушли.

По дороге я растягивался у каждой канавки. У самого моего носа в воде кишмя кишели червяки, сновали крупные водяные жуки и козявки, но я зажмуривал глаза и пил.

Вечером, когда бабушка рассказала всем, как я слопал без хлеба целую селедку, дед положил мне на плечо свою тяжелую руку, так что я скособочился, и промолвил:

— Вот и молодец… Ешь горькое, пей кислое — никакая хворь тебя не возьмет.

ЧЕРНИЛА

Анна Струньгис подарила мне тетрадку. В ней было целых четыре страницы в красивую голубую линейку. Я уже умел писать на доске все маленькие и даже заглавные буквы, но белым по черному — это ведь не так красиво, как черным по белому! Поэтому я мечтал раздобыть чернила. Залают во дворе собаки — бегу к окошку: не завернул ли к нам коробейник. Но, как видно, к нам приходили только самые бедные коробейники, у них такого товара не было и в помине, и моя тетрадка прозябала без дела.

Как-то утром, стоя у плиты, хозяйка поманила меня.

— Видишь, что в том котле? — спросила она.

Я вытянул шею, посмотрел. Хозяйка варила в котле какое-то варево, черное, как чернила.

— Что это? — спросил я.

— Тебе чернила варю, а то коробейникам проходу не даешь.

Счастье-то какое! Все-таки порой она бывает хорошая, наша хозяйка.

— Только придется тебе весь котел исписать! Ну-ка, отойди в сторону. — Хозяйка стала вытаскивать из котла черные мотки шерсти. Я побежал за посудой для чернил, и мать дала мне тонкий длинный пузырек. Конечно, он ничуть не походил на настоящую чернильницу, но ведь он стеклянный, подумал я, и сразу всем будет видно, что в него налили. Я решил держать чернила на подоконнике: мне хотелось похвастаться ими, когда придет гость или коробейник. Поболтаю чернила в пузырьке и скажу: «А хватит ли мне на весь год?» Человек, у которого есть свои чернила, — это вам не кто-нибудь!

Хозяйка наполнила пузырек почти до горлышка, а я ей с благодарностью, как положено, поцеловал руку и помог вынести котел.

Одной рукой я ухватил ручку котла, а другой крепко сжимал пузырек с чернилами. Котел мы вылили за домом в канавку, и черный ручей с синей пеной помчался под гору. Я пошел за ним следом. Сколько чернил пропадало зря! Вместе с чернильным ручьем я добрался до ив под горушкой. Там мы оба остановились.

А ну-ка, попробую!

Я сломал тонкую веточку ивы, обмакнул в пузырек с чернилами и на срезе от спиленного сука написал букву «А». Она получилась черная, как уголь.

Той порой мимо проезжал на лошади мой дядя. Вторую лошадь он вел в поводу. Дядя спросил, чего я тут балуюсь и не хочу ли прокатиться.

От такого предложения, понятно, не отказываются. Я было прислонил пузырек к корню ивы и пошел, но тут же вернулся — вдруг пузырек опрокинется? И для пущей верности взял чернила с собой. Тайком от дяди я сунул пузырек в карман штанов. Теперь, думаю, не такой он полный, если и накренится немножко — чернила не выльются.

Дядя легко поднял меня, усадил на лошадь, и мы поехали. Ехали мы вдоль всего поля; в конце его, на буром глинистом пригорке, лежали бороны. По дорожке, краем луга, мы припустили рысью. Тут уж мне пришлось обеими руками вцепиться в гриву и крепко обхватить ногами бока лошади, чтобы не свалиться наземь.

Когда мы доехали до места, я начисто позабыл про пузырек с чернилами. Соскользнул с лошади безо всякой предосторожности, словно бы в кармане у меня ничего не было. Нет, было! Что-то холодное поползло у меня по ноге. Глянул я — батюшки! Сбоку вся штанина от кармана донизу черная! Я чуть не упал от испуга. Ладно еще, что к дяде стоял другим боком.

Домой возвращался я очень медленно. Было на что подивиться дорогой. Первым делом я вытащил из кармана злосчастный пузырек. На донышке еще осталось немножко чернил. Я решил нести их домой, хотя сперва чуть не стукнул пузырек о камень: можно бы дома сказать, будто он сам лопнул, когда я ехал на лошади. Жалко мне было чернил, и страх не давал покоя.

Пока я шел лугом, сколько камней, сколько комьев дерна понадобилось перевернуть, посмотреть, не живет ли под ним кто-нибудь. Спешить-то ведь некуда… Под ивами я еще немного поупражнялся в письме и только после этого поднялся на горку домой.

Дома я все поворачивался так, чтобы мать не заметила чернильный бок, но совсем упустил из виду, что мою беду могут заметить другие.

— Вот так писака! — едва переступив порог, воскликнула хозяйка и всплеснула руками.

Я оцепенел — не мог ни шевельнуться, ни словечка вымолвить. Женщины наши окружили меня и давай вертеть, головами качать да приговаривать.

Счастье мое, что это приключилось весной и к тому же в солнечный денек, когда и взрослым, и даже старикам хочется посмеяться.