Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве) - Сапарина Елена Викторовна. Страница 18

Это не была игра в "свойского парня". Просто великий физиолог никогда не забывал, что родом-то он из города Рязани. И не только не желал скрывать сей примечательный факт, но и весьма гордился этим. Отсюда и обилие поговорок в его речи, народных словечек. Он и сам был горазд на всякого рода переиначивания слов на свой лад. "Образовался умственный затор", — говорил он. "Это все грубые сорта нервной деятельности", "сложилось рогатое положение для нервной системы". Страсть у него "отхлынивала". "Насматривайтесь!" — призывал он студентов. "Извольте это проделать своеручно и своеглазно, сударь мой", — выговаривал нерадивому сотруднику.

Немудрено, что такая колоритная форма изложения, простота и доходчивость рассказа, в то же время увлекательность, яркость, необычная наглядность, зримость всего услышанного придавали павловским лекциям особую популярность. Хотя посещение лекций в академии не было обязательным, студенты второго курса обычно приходили все до одного. Нередко здесь можно было встретить и старшекурсников, которые являлись сюда, как на любимый спектакль, который смотрят по нескольку раз.

Так что аудитория всегда была забита слушателями до отказа. И даже когда в дни кончины и похорон Льва Толстого студенты академии, поддерживая требование великого русского писателя отменить смертную казнь, объявили трехдневную забастовку и не явились на занятия, исключением стала только лекция Ивана Петровича Павлова. В его аудитории по-прежнему не было свободных мест.

Профессор И. П. Павлов, впрочем, на этот раз пренебрег очередной физиологической темой, а повел разговор о том, что лучшим уважением к памяти великого писателя служит упорная учеба, ибо именно она готовит для будущего служения народу.

Иван Петрович вообще был не прочь поговорить на свободную тему. По существовавшей в академии традиции каждый профессор вступительную лекцию посвящал не своему предмету, а общим жизненным вопросам — врачебной этике, клятве Гиппократа и т. п. Вступительная лекция профессора И. П. Павлова называлась "О рабстве и барстве" и пользовалась особой популярностью.

Обращаясь к студентам, Иван Петрович предостерегал их от барства в науке, он призывал их относиться к труду как к насущной жизненной потребности, а не тяжкой обузе, не бояться повседневной черновой работы. Ибо иначе наступит леность духа и рабство мысли, ненавистная ему "обломовщина". И. П. Павлов звал молодежь к активной жизни, к овладению теми богатствами знания, которые человечество накопило за свой долгий путь к вершинам цивилизации. И конечно же, напоследок Иван Петрович не мог удержаться, чтобы не посоветовать учиться мыслить конкретно, исходя из реальных фактов, а не из псевдоумных рассуждений: "Слова, батенька, словами и остаются — пустые звуки. Вы давайте факты, это будет материал ценный".

Не менее знаменита была и другая его вступительная лекция, которую он произнес, когда ему пожаловали, наконец, физиологическую кафедру.

Кафедра физиологии считалась в академии перворазрядной. Целое десятилетие ее возглавлял кумир Ивана Петровича — профессор Сеченов. И вот теперь он сам стал во главе ее.

"Выступая первый раз на этой кафедре, — сказал И. П. Павлов в своей "тронной" речи, — я живо чувствую всю трудность моего положения. Помимо первостепенной важности предмета, этой кафедре принадлежит особое историческое достоинство, в ней слиты традиции научные и учительские. В продолжение последних тридцати лет с нее учили Иван Михайлович Сеченов, Илья Фаддеевич Цион и Иван Романович Тарханов.

Первому поистине могло бы приличествовать название отца русской физиологии. До него профессор физиологии был только учителем, передатчиком результатов работы европейских физиологов. Иван Михайлович Сеченов сделался прежде всего самым крупным деятелем науки… и таким образом впервые в лице русского профессора физиологии соединился ученый и преподаватель".

Было что-то глубоко символичное в том, что свою историческую фразу об отце русской физиологии Иван Петрович Павлов произнес с той самой кафедры, с которой "учительствовал" этот научный корифей. Эстафета знаний была передана в надежные руки.

Там же, во вступительной лекции, впервые прозвучала очень важная и совершенно новаторская тогда мысль о том, что живой организм — это своего рода машина.

"Под влиянием гениальных, высокоталантливых исследователей, — говорил Иван Петрович, — организм пополнился физико-химическими явлениями, можно выразиться даже, как бы превратился в машину. Тут оказались насосы, краны, трубы, мехи, камеры-обскуры и т. д.".

Это был совершенно новый подход к "единице жизни" — организму. Он позволил потом Ивану Петровичу Павлову прийти к выводу о машинности мозга — задолго до кибернетического бума, когда вдруг стало очевидным, что наш мозг действительно что-то вроде вычислительной машины. Правда, вычислительных машин во времена Павлова еще не было, и он сравнивал мозг то с часами, то с телефонной станцией. Но суть дела от этого не меняется. Первенство самой идеи — за ним.

"…Вы решаетесь быть врачами, — говорил профессор студентам, — то есть механиками человеческого тела. Если человек заболел, иначе говоря, животная машина в каком-нибудь пункте потерпела порчу, то врач призывается, худо ли, хорошо, поправить ее… Вы должны представить себе, что медицина постоянно делается, развивается, и вы — масса врачей — не только пользуетесь готовой медициной, но и можете быть ее творцами… Коротко говоря, вопрос, уместный чести образующегося врача: считает ли он себя токарем или механиком человеческого тела?"

В те дни, когда не было лекций, так же ровно в 9 часов, без опозданий, Иван Петрович появлялся в лаборатории. "Появлялся" — это, конечно, неверно сказано. Он стремительно вбегал (а многие считали: буквально влетал). Вместе с ним вливалась какая-то живительная сила: вихревой поток слов и жестов, неукротимая энергия, жажда немедленной деятельности. И на таком тонусе атмосфера в лаборатории держалась до конца рабочего дня, когда ровно в половине шестого Иван Петрович вытаскивал из кармана часы и, щелкнув крышкой, быстро взглядывал на стрелки: пора домой.

Домой он шел, как водится, пешком. И самой большой честью для его сотрудников было сопровождать профессора. По дороге обсуждались текущие дела, завязывались дискуссии, решались необходимые вопросы. Работа продолжалась.

Пообедав и отдохнув дома часа полтора, неутомимый профессор вновь отправлялся в лабораторию (благо их было две — в Военно-медицинской академии и в Институте экспериментальной медицины). И здесь оставался нередко до полуночи, так что ужинать приходилось уже одному. К его приходу был непременно нагрет самовар, выставлено на столе молоко и белый хлеб.

Праздничные дни отличались от будней только тем, что Иван Петрович работал до обеда. И так каждый день — никаких поблажек собственному самочувствию или настроению.

С такой же требовательностью, как к себе, относился Иван Петрович и к сотрудникам: никакой расхлябанности, незавершенной работы, прогулов, опозданий. Говорили же, что, застав как-то одного ассистента во время работы за игрой в бильярд и несказанно осерчав, профессор самолично гнался за ним с кием, чтобы проучить бездельника. Впрочем, бездельники здесь не удерживались. Оставались только люди, так же беззаветно преданные делу, как и сам Иван Петрович.

Попадали в павловские лаборатории самым разным путем. Кто-то "зашел посмотреть на настоящую науку" и остался насовсем. Кого-то прислал знакомый профессор из другого города, так как "если не поучиться поработать, то поклониться этому гениальному ученому — долг каждого физиолога".

— А! Вы от Василия Яковлевича? Ну, как там его печень? Хотите поработать? Проходите, поговорим.