Дальнее плавание - Фраерман Рувим Исаевич. Страница 23
Галя приложила палец к губам и, схватив Ваню за руку, отвела его поближе к забору.
Ваня смотрел на нее с удивлением.
— Тише, тише, — сказала она. — Пусть он пройдет. Ах, какие он принес мне страдания! Разве ты не помнишь его? Ты должен его помнить. Это наш старый учитель истории, Иван Сергеевич.
— Как — Иван Сергеевич?..
Что стало с Ваней? Галя в изумлении смотрела на него. На тихом, спокойном лице его отобразилось сильное волнение. Оно даже побледнело. Но взгляд сиял необыкновенной радостью. Он смотрел на Галю и не видел ее и все повторял:
— Как — Иван Сергеевич?.. Он жив? Он жив, значит! Ведь мы же с ним вместе воевали!..
Потом, оставив Галю и забыв обо всем на свете, он бросился бежать, перескакивая через дрова, через сугробы и проваливаясь по колено в снег.
Он догнал Ивана Сергеевича у ворот и загородил ему дорогу, широко раскинув руки.
— Иван Сергеевич! — крикнул он. — Это я, Полосухин Ваня, лейтенант, штурмовик.
Они тотчас же узнали друг друга.
Иван Сергеевич уронил свою палочку и так же, как Ваня, широко раскинул руки. Они обнялись.
«Нет, — подумала Галя, — так не встречал его никто».
И верно. Девочки, вместе с Анкой выбежавшие в ту минуту на школьный двор, увидели странную картину.
У ворот их школы стояли, обнявшись, два воина. Один был еще совсем молодой, а другой еще не старый, но с лицом, изборожденным шрамами. И юноша целовал их, как святыню.
Они ничего не говорили, молчаливые и нежные в своем порыве.
Они стояли обнявшись и никого не стеснялись.
А возле них стояла Анка, держа, как ружье, на своем плече легкую тросточку учителя. Она только что подняла ее в снегу.
И никто из них не плакал.
Плакала одна только девочка, которая так хорошо умела рассуждать, но, потеряв отца, не могла стать выше своего горя и склонилась перед ним, как цветок, далекий от своей опоры, потому что отец очень баловал ее и любил, и которая спрашивала, что такое красота, и воля, и долг, и совесть, и которая не хотела совершить того подвига, какого ожидали от нее все, на что все надеялись, а искала иной славы — ради тебя, о Родина, и ради себя немножко.
И, боясь встретиться с учителем истории и со своими друзьями, она взобралась на высокий штабель дров, стоявший рядом с забором, и плакала там, как дитя, еще не получившее паспорта, а потом прыгнула через забор на улицу и как безумная побежала по ней, гонимая самой обыкновенной совестью.
XIII
Все мы дети, большие и малые, перед тобою, родная земля, и перед тобой, суровый и нежный строитель ее, взявший в свои руки судьбу стольких народов и собравший вкруг себя понемногу столько сердец, самых разнообразных — добрых и злых, сильных и слабых, но одинаково преданных единству твоих великих стремлений, в которых ты их всех совместил, и мирил, и придавал им свою несказанную твердость и в самые тяжкие дни, и в светлые годы победы, какую ты мудро предвидел.
И кто из этих детей, и малых и старых, и здесь и там, и в самых далеких от войны местах, по дороге ли на трудную работу, или в постели, еще не забывшись сном, — душою и мыслями не уносился к самым высоким подвигам? И кто в мечтах своих хоть раз единый не был героем или полководцем или не умирал смертью храбрых, преграждая путь врагу?
Так неужели же мы осудим эту девочку, что со школьной сумкой бежала по снежным улицам своего города с одним желанием совершить как можно скорей какой-нибудь подвиг, чтоб искупить свою слабость?
Автор не может этого сделать.
Не могла этого сделать и сама девочка.
И, быть может, один только учитель истории, который любил ее больше других и верил в ее силу и дарование, ища им доброго применения, понимал, что творилось у нее в душе.
Поэтому все были крайне удивлены, когда, так и не спросив Галю ни разу, он вывел ей в четверти «пять» и отпустил детей на зимние каникулы.
Он любил смелость в решениях и как солдат знал хорошо, что даже самая маленькая битва не выигрывается без риска.
Так он и сказал Анне Ивановне — своему старому другу.
Между тем не только девочки из последнего класса, но и предпоследнего, и даже вся школа была приведена в необыкновенное волнение, следя за этой странной борьбой. И многие уже знали, о чем говорилось на тайном вече десятого класса у пыльного окна с широким подоконником, где Галя провела столько мучительных минут.
Да, все это знали уже, ибо всякой девочке ничто так не хочется всем рассказать в своей школе, как тайну.
И даже Анка ничего не могла поделать в школьном комитете комсомола, где ее голос господствовал всегда.
Одни восстали против Гали, другие поколебались в своей вере, третьи продолжали верить.
Сама же Галя, узнав об этом неожиданном для себя событии, просто растерялась в первый день. Она не могла придумать даже, что ей теперь делать. Она встретила это решение Ивана Сергеевича молчаливо и даже с гневом.
Не было предлога и не было причины теперь уходить.
Нет, это невозможно, думала она. Его доброта просто отвратительна. Он не только не позволяет ей себя не любить, но и не дает ей возможности совершить свой желанный подвиг в жизни.
Но все равно она уйдет от всех!
И Анка с Ваней, которые пришли к ней в воскресенье под вечер, не застали ее дома.
Мать была очень встревожена, не видя Галю с утра.
Она не понимала, что стало с ее доброй и всегда немного мятежной Галей. Эта мятежность пугала ее. Куда она стремится, что ей надо? Странная девочка, право!
Да и вряд ли сама Галя могла кому-нибудь ясно сказать, куда она стремится и куда она хочет уйти. Вряд ли она понимала, что это ее только что рожденная юность возбуждает в ней такую неукротимую жажду движения и стремлений, зовет ее из детского круга в огромный прекрасный мир, полный великих дел, и подвигов, и заманчивых видений, что это юность ее, силясь и боясь еще летать, распростерла над ее головой свои трепещущие крылья.
Но Галя не далеко ушла.
Анка, знавшая все места и каждый уголок, куда могла укрыться Галя, побежала с Ваней прежде всего на реку, где у пристани вмерзшие баржи дремали под снегом, и в голубом деревянном домике гнездилась лыжная станция, и девушка из Осоавиахима выдавала лыжи напрокат.
Здесь Гали не было.
Анка задумалась.
— Неужели она отправилась в дубовую рощу, куда мы любили ходить с ней? Это было бы безумием — одной идти туда в такую холодную пору.
Но все же Анка и Ваня пошли. На бульваре их встретила легкая метель и покружила немного. И Анке пришлось ухватиться за рукав Ваниной шинели.
Анка засмеялась.
И странно, этот смех, как голос недавнего детства, задрожал и замер в сердце Вани. Он слушал его в этой зимней метели, как песенку, спетую в поле, вдали, в летний день.
Вот уже несколько дней, с тех пор как Анка подняла со снега тросточку Ивана Сергеевича и положила ее к себе на плечо, она проводит вместе с Ваней, как в старые школьные годы, все время беседуя о Гале и восхищаясь ею и все время тревожась за ее судьбу.
Если над головой Гали и Анки еще трепетали светлые крылья юности, и силясь и все еще страшась лететь, то над его головою взмах ее крыльев был уже верен, и если они все же дрожали чуть-чуть иногда, то по другой причине.
Хотя он был тихий сердцем юноша и даже, может быть, скромен излишне, скромнее многих своих сверстников, но он не был робок душой. Он на войне видел смерть, они смотрели друг на друга, и он совершил уже все, что может совершить человек, и он уже знал сладкую меру жизни и знал, что, пока он жив, он по силе равен смерти, так как не раз побеждал ее.
Он много знал.
Вот отчего дрожали крылья его юности.
Но он вовсе не был робок.
Об этом знали все его товарищи по полку.
И после того, как Ваня, один пронесясь на своем грозном «Иле», разогнал колонну вражеских танков, мешавших наступлению, и поднял на воздух и смешал с грунтом два тяжелых «тигра» и потом, сбив в воздухе еще один «мессершмитт» на виду у всей пехоты, на одном хвосте прилетел назад, командир полка, знавший хорошо, как тяжело это сделать, призвал его к себе в блиндаж и сказал: