На семи ветрах - Мусатов Алексей Иванович. Страница 6

Парамон пожал плечами:

— Не до них сейчас!

Федя нагнулся и принялся рыться в куче сучков.

Верно, немало людей прошло мимо этих причудливо изогнутых природой кусков дерева, ничего в них не различая. Но вот на них посмотрел человек с задатками художника, взял их в руки и обрадовался, потому что увидел в нелепых сучьях и корневищах такое, чего не смогли увидеть другие. В одном — напряжённую, в могучих складках шею и задранную вверх морду ревущего быка, в другом — косматую голову лесного чудовища, в третьем — точёную фигуру красавца лося, застывшую в стремительном прыжке. Парамону пришлось лишь кое-где тронуть куски дерева ножом, стамеской, чтобы сделать их ещё выразительнее.

— А здо?рово! — ахнул Федя, вертя в руках Парамоновы поделки. — Чудище-то какое! Прямо леший. И борода, и глазища. А бык-то какой свирепый… Ловко же у тебя получается… Тебе бы поучиться этому делу…

— Да когда мне?..

— Да, Парамон… — помявшись, заговорил Федя, — ты с матерью, Семёном и Димкой суперфосфат со станции возил?

— Чего это ты вспомнил? Это когда было-то? Осенью…

— А куда вы его сваливали?

— Куда начальство приказало, туда и сваливали.

— В овраг, значит, под ёлки?

— А ты откуда знаешь?

Федя рассказал о залежах суперфосфата в Епишкином овраге.

— Подумаешь, удивил!.. — хмыкнул Парамон. — Мало ли чего у нас в колхозе бывает!..

— Так надо кого следует на чистую воду вывести.

— Тю, скаженный, — удивился Парамон. — А как докажешь?

— Так вы же всё собственными глазами видели.

— Нашёл на кого ссылаться! Семён с Димкой против Фонарёва слова не молвят.

Федя с надеждой посмотрел на приятеля:

— Ну, а вы с матерью… Вы ведь душой кривить не будете, по-честному скажете?

— А что из того, если скажем? — усмехнулся Парамон. — Всё равно нам никто не поверит. А у Фонарёва всюду рука, всюду дружки-приятели…

— Что ж теперь — так и будем молчать? Давай хоть учителям всё расскажем… Или в газету напишем.

— А это как знаешь, — мрачно отозвался Парамон. — Шуми, пиши, если уж ты такой вояка за правду. Отец твой тоже шумел. А что получилось? Сам знаешь…

— А ты всё-таки подумай… Может, нам с тобой свидетелями придётся быть.

— Ладно, Федька, — отмахнулся Парамон. — Ты меня в это дело не втягивай… И подальше держись от меня. А то ещё скажут: спутался с таким-сяким Канавиным.

— Да ты что… — вспыхнув, опешил Федя.

Разве с малых лет они не были с Парамоном добрыми товарищами? Но вот с год тому назад от Канавиных ушел отец, бросив жену и четверых детей. Мать отчаянно горевала, опустилась, а Парамон почувствовал себя взрослым, связался с парнями, то и дело пропускал занятия, нахватал двоек и считался самым отпетым учеником.

— Гонишь, значит? В чистюли меня записал? — обиделся Федя. — Что ж теперь, и в дом к тебе заглянуть нельзя?

— Заходи, коль охота. Тепла не жалко, — бросил Парамон и, взяв лампу, направился в избу.

Изба была полна дыму, и в этом дыму гремела задорная полька-бабочка.

Протерев кулаком глаза, Федя наконец понял, что к чему. Дениска сидел на корточках у печки-подтопка и, надув щёки, с ожесточением раздувал огонь. Сырые дрова шипели, пламя занималось нехотя, и чадный дым густыми клубами валил в избу.

Братишка поменьше, большеголовый и мрачноватый, с деловым видом крутил ручку патефона, а шестилетняя босоногая сестрёнка Парамона, с замурзанными от киселя щеками, не в такт музыке пыталась танцевать полечку. Она скользила по холодному полу, кружилась, приседала, счастливо взмахивала руками.

— Я кому говорил! — сердито прикрикнул Парамон, кидая на кровать шапку и кожушок. — Патефон не крутить!.. Вещь чужая, поломаете.

Подойдя к младшему братишке, он привычно щелкнул его по затылку и остановил пластинку. Потом кивнул Феде:

— Забери свой агрегат… Доломает его эта плотва!

— Парамоша, мы же только одну полечку… — Сестренка умоляюще взглянула на старшего брата.

— Я тебе покажу полечку! — Парамон сгрёб девочку в охапку и, сунув в постель, закутал в одеяло. — Чего босиком прыгаешь?.. А горло опять заболит или уши… Возись с тобой.

— И ничуть не заболит… — заспорила сестрёнка. — Я нынче уже песни пела… И снег мы с Мишкой ели.

Парамон грозно посмотрел на Мишку.

— Да не давал я ей… Она сама потихоньку.

— Эх вы, плотва! — сокрушённо вздохнул Парамон, присел на корточки рядом с Дениской и заглянул в печку. — Да кто так топит, голова с дыркой!

— Печка же такая… Весь дым обратно гонит.

— А ты зачем сырых поленьев натолкал? Давай растопку.

Парамон вытащил из печки отпотевшие дрова, разжёг лучину, потом осторожно, клеткой, уложил на них поленья. Огонь вскоре занялся, но дым продолжал вырываться в избу.

— Я ж говорю, труба не тянет, — упрямо сказал Дениска.

— Потянет, заставим…

— А всё ты, мастер-ломастер… Печку тоже взялся чинить. Вот и напортачил — теперь дымом давимся.

— Помолчи! — окрысился Парамон. — Сказал: починю, и баста.

— Ты починишь, — не отступал Дениска. — Зачем вот дядю Силантия выгнал… Он печник хоть куда…

— Шарага он, твой Силантий, хапуга! — озлился Парамон. — Такую цену загнул — хоть корову продавай. И поделом выгнал. Пусть больше в дом и носа не кажет.

— Расходился тоже мужик горячий!.. — начал было Дениска, но, заметив дёрнувшееся плечо старшего брата, отскочил к двери и налетел на входившую в избу мать.

Василиса Канавина, худощавая, с вытянутым лицом и запавшими глазами, бросила у порога охапку дров и подозрительно покосилась на ребят:

— Опять вздорничаете!

— А чего он… — буркнул Дениска. — Слова ему не скажи…

— Ты хоть бы со своими-то не собачился. — Мать с укором посмотрела на Парамона и потом завела с ним разговор о сене — опять оно на исходе.

Чем же теперь кормить стельную корову? Василиса уже обращалась сегодня за помощью к председателю — отказал. Говорит, что мало выработала за лето трудодней: не положено выдавать сено. Может, у кого из соседей разжиться?

— Сходил бы ты к Клепиковым, — обратилась мать к сыну. — Может, выручат.

— Опять попрошайничать, — вспыхнул Парамон.

— Что ж теперь… Такой уж год невезучий — вернём когда-нибудь… — сказала мать и, заметив недовольное лицо сына, со вздохом шагнула к двери. — Топи печку, коли так… Сама поклонюсь…

— Ладно… схожу. — Парамон остановил мать. — Дай вот пожевать чего-нибудь. Голодный я как зверь. — Он вдруг поймал на себе вопрошающий Федин взгляд и насупился. — Слушай, ты иди себе… — кивнул он. — У нас тут свои дела. И патефон забирай.

Сделав вид, что не слышит про патефон, Федя молча вышел на улицу. На душе у него было тяжело и тоскливо.

«Почему так по-разному живут люди? — думал он. — У одних в доме полно радости, чисто, уютно, тепло, а тут всё запущено, и пол холодный, и дым из печки, и корову кормить нечем, и мать какая-то опустившаяся, потерянная. И впрямь от такой жизни взвоешь, станешь злым, колючим, нелюдимым».

Наспех перекусив, Парамон надел кожушок и шапку и выскочил на улицу. Отыскал за крыльцом санки и направился к Клепиковым.

Метель усиливалась. Теперь уже мело не только низом — белёсая мгла застилала всё небо, снег несло и сверху и с боков, колючими пригоршнями бросало в лицо, застилало глаза.

Парамон остановился у дома Клепиковых. Матово светились все четыре окна, затянутые морозом. За окнами играла гармошка, мужские и женские голоса не в лад вели какую-то песню.

«Гуляют», — подумал Парамон, и ему стало не по себе и от чужого веселья, и от того, что им плохо живётся и что мать привыкла ходить по домам и попрошайничать. Он представил себе, как войдёт сейчас в дом, встретит Димку, его мать, отца. Семён долго будет расспрашивать, почему у Канавиных нет сена и как это они не подумали запасти его загодя.

«Косорукие вы какие-то, неумелые, — скажет он. — На земле живёте, а не запаслись. Думать же надо, мозгой шевелить». И, наговорившись всласть, Семён, наконец, милостиво разрешит навьючить санки сеном.