Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под з - Титаренко Евгений Максимович. Страница 56

Сначала шли сзади и только поглядывали на заманчиво покачивающийся конец веревки, которой была притянута к стогу жердь. Потом не выдержал Петька и, ухватившись за веревку, в два приема влез наверх. Никита последовал за ним.

Немножко грызла совесть, что вот — пошли в путешествие, а сами цепляются за машину.

— В гору заберемся… — оправдался Петька.

Никита кивнул. Никита прополз дальше. Над самой кабиной лег на живот и стал глядеть вперед. Петька решил, что Никита нашел себе какую-то движущуюся точку и отрешился от окружающего мира, а при этом начальник штаба всегда терял бдительность. Адмирал-генералиссимус взял обязанности наблюдателя на себя.

Машина одолела подъем, дорога шла теперь то по ровному, то даже под гору, и Петька принимал решение сойти на землю, но замечал впереди новый взгорок и намечал: «Вот одолеем…»

Ехали, пока машина вдруг не свернула резко влево, потом опять направо, и Никита заметил далеко впереди, в лощине, деревенские крыши. Сразу шарахнулся назад от кабины.

— Засули!

Подхватив котомки, кубарем скатились на землю и тут же скрылись в тайге.

Совесть мучала их недолго, так как они шли, шли прямиком через лес, и Лысуха казалась все время очень близкой, но оставалась по-прежнему впереди.

Солнце перевалило далеко за полдень. Привязали ватники сзади к мешкам. Пот разъедал лицо, и, останавливаясь время от времени, чтобы утереть его кепками, и тяжело дыша, молча, с трудом раздвигая пересохшие губы, они ободряли друг друга неловкими улыбками: мол, ничего, вот дойдем и уж тогда сядем, напьемся…

Единственная бутылка воды в котомке Никиты могла в дальнейшем оказаться нужнее. И после долгих колебаний они сделали лишь по одному глотку. Вернее, набрали по полному рту воды и, взглядывая друг на друга сквозь застилающий глаза соленый пот, долго шли, держа эту воду во рту. Когда же Петька решился глотнуть ее, оказалось, что в раздутых щеках был один воздух: вода, за исключением махонькой капельки, давно уже просочилась в горло.

Так героически продвигались они вплоть до Лысухи. Так героически сдержались и не упали на подкашивающихся ногах у подножья Лысухи…

Они упали прямо перед собой, плашмя, с котомками за плечами, — упали и долго, ничего не соображая, лежали без мысли, без движений только у подножья Черной, или Змеиной, горы возле тоненького, благодатно журчащего ручейка.

Где-то выше бил родник. Но добираться до него сил уже не было.

Сначала лежали без движения, потом, уткнувшись в ручеек, пили студеную, прозрачную, как воздух, текучую воду, потом, освободившись от котомок, лежали, раскинув руки, на спинах, глядели в небо и в гору.

Они сделали четверть круга в обход Змеиной, прежде чем упасть.

В скалах, высоко над ними, двумя черными пятнами пустоты зияли выходы из пещер.

Странности человеческого существа

Тайга плотным кольцом обложила склоны Черной горы и кое-где даже длинными, точно пальцы, языками взбежала вверх по Черной, словно бы хотела поглотить ее, утопить в своей зелени — и не могла.

Ручеек, возле которого свалились путешественники, пробегал через поляну, и, немного отдышавшись, друзья решили, что лучшего места для ночлега им не найти.

Дождя не предполагалось, топлива вокруг было предостаточно, иней ночами еще не выпадал, и строить шалаш не имело смысла. Никита читал у Джека Лондона, что даже на севере спят возле костра прямо на снегу.

Сбросив лишнюю одежду, оставшись в одних рубашках и брюках, натаскали целую кучу хвороста. Тонкого — на растопку, толстого — на ночь, целыми бревешками.

На смену всеподавляющей усталости пришли голод и радостное возбуждение победы: все складывалось пока как по расписанию.

Завтрашний день раскроет перед ними долгожданную тайну и, может быть… Но об этом они не говорили. Они лишь иногда поглядывали вверх, на освещенные желтыми лучами скалы и молчали. Они уже знали, что нельзя ничему радоваться прежде времени. И пока определенно они могли сказать лишь то, что доберутся до Змеиной пещеры и обследуют ее, чего бы это им ни стоило…

Запахло печеной картошкой, запахло дымной водой из котелка, сухой хворост горел ровно и ярко.

Поели. Поели медленно, с достоинством, со смаком похрустывая обугленными корочками печеного картофеля на зубах.

На закуску испекли по яйцу.

Чтобы яйца не раздавились в мешках, испекли и остальные.

Аккуратно завернули соль, собрали остатки провизии, плотно увязали мешки и подвесили их на дереве.

Пить горячую воду охоты не было. Чуть поколебавшись, выплеснули ее. Набрали из ручья и, прикладываясь по очереди, вытянули целый котелок.

Из мягких пихтовых веток сделали себе постели, по клочочкам набрали сухого мха и улеглись на него с наслаждением, с каким, должно быть, цари не ложились на свои перины.

Глядели в небо, в гору, на медленно ползущую по ее склону тень. И одинаковые блуждающие улыбки время от времени трогали их губы.

Петька думал о том, что уважение к ним со стороны однокашников, сменившееся в последнее время любопытством с некоторым оттенком иронии, должно будет вернуться опять. Вернуться и не поколебаться никогда в будущем.

Завтра они найдут… Если бы можно было представить себе, что там найдут они! Но раз это тайник, должна быть какая-то посуда: кувшин, бочонок, ящик… А может, там целый склад золота? Огромный подвал и, как в кино: рассыпанные по полу бриллианты, драгоценные камни в распахнутых сундуках, красивое оружие на стенах, настоящие древние луки, копья, рыцарские доспехи… Нет, в революцию доспехов уже не было.

Потом, когда погасла вершина Черной горы, улыбки уже не появлялись на их губах. Если бы они признались друг другу, они обнаружили бы, что думают об одном и том же: о доме… Вот так всегда! Кажется, все надоело, хочется куда-то уйти, уехать, бежать… А когда уйдешь, вдруг подхлынет что-то к самому горлу, и маленьким-маленьким себя чувствуешь… Маленьким и виноватым. Ты жив, здоров, тебе хорошо. А как там, дома?.. Здоровы ли там, живы ли?..

Петька вспомнил, что мать еще два дня назад просила его приладить сорванный ветром ставень, и Петька почувствовал, как в уголках глаз его защемило, будто от пота…

Они молчали и думали каждый о своем, пока, медленная, не пришла к обоим дрема.

Тревога

Петька не мог бы сказать, отчего проснулся вдруг среди ночи. И сколько ни думал потом, не мог понять. Будто что-то толкнуло его в бок. Он разом прянул от земли, сел и уставился в темноту — туда, куда напряженно глядел неведомо когда проснувшийся Никита.

Костер тлел сбоку от Петьки — между ним и Никитой.

Все это длилось каких-нибудь несколько мгновений. Но именно в эти мгновения Петька отчетливо увидел перед собой призрак седого сумасшедшего Прони. Ни подумать ни о чем, ни сказать что-нибудь Петька не успел. Он схватил лук и выпустил стрелу в темноту — туда, где только что, буквально секунду назад, видел недвижного, будто бы растворившегося во мраке Проню.

В ответ раздался явственный вскрик. Что-то похожее на «Ук…»

Петька замер, будто окаменел, весь превращенный в зрение. Но темнота зияла перед ним, и безлюдье этой зияющей темноты казалось еще более жутким, чем только что почудившийся призрак.

Вдруг дальше той темноты, где увиделся Проня, хрустнула ветка.

Петька вздрогнул. Холодные мурашки пробежали от лопаток вниз по телу.

Краем глаза Петька видел, как сидящий на своей «постели» Никита, не оборачиваясь, чтобы нащупать хворост, взял позади себя несколько сухих веточек и, продолжая напряженно вглядываться прямо перед собой, подбросил ветки в огонь. Потом еще, еще. Петька схватил и бросил в костер желтую сосновую лапу. Огонь затрещал и сразу взвился высоко над поляной. Ночь как бы раздвинулась при этом, и Петька увидел, что там, куда он только что стрелял, никого не было. Они продолжали подбрасывать хворост. Огонь запылал широко, вольготно, и темь отступила от них. Человек не мог явиться и исчезнуть в одно мгновение. А в призраки Петька давно уже не верил…