Мальчик из Ленинграда - Раковская Нина Евгеньевна. Страница 7

И пошёл по улице, которая поднималась в гору. Я чувствовал, что они смотрят мне вслед. Им, наверное, стыдно стало. Они, наверное, ждут, что я вернусь. Но я не мог оглянуться — слёзы залили мне всё лицо. Неужели они не позовут меня? Я теперь так жалел, что сказал, будто собираюсь в Коканд! Зачем я не попросил их помочь мне вернуться в Горький к начальнику эвакопункта?..

Я шёл по улице и повторял шёпотом: «Зачем приехали! Из Ленинграда бегут…» И почувствовал такую злость, ненависть к Ивану Семёновичу в зелёных носках, что стал вслух разговаривать с ним: говорил, что скоро будут наказывать тех, кто жадничает в военное время. Наше правительство, весь народ жалеют эвакуированных, помогают нм, а он…

Не помню, какой дорогой я вышел на вокзальную площадь, увидал белое здание вокзала, трубы паровозов, крыши вагонов и много-много людей. На площади я просидел весь день, всё дожидался, сам не знаю чего. Справа от меня сидела на опрокинутом ведре молодая женщина в серой пуховой шали. За целый день она даже не встала, всё о чём-то думала, иногда тихонько плакала и вытирала лицо красной тряпочкой. Откуда она ехала? Где её дети? Наверное, она о них плакала.

А налево были сложены тюки, зашитые в серые и полосатые холстины. На тюках сидела худенькая старушка. Старушка ехала с тремя молодыми дочерьми. Она была весёлая и очень разговорчивая. А дочери всё время приносили ей еду. Она пила прямо из горлышка чайника клюквенный морс, чай, а потом молоко.

Старушка с дочерьми тоже были ленинградские и ехали к родным в Ташкент. Они дали мне яблоко, морковку и белую сайку.

— Ешь, ешь, не стесняйся, — говорили они. — Ведь с утра не ел, а сейчас второй час… Обедать пора!

А когда я поел, они дали мне напиться из чайника.

На площади всё время говорил из рупора женский голос. Называл поезда, объявлял, куда и когда отправляются бесплатные, для эвакуированных.

И старушка, и её дочери всё уговаривали меня:

— Иди, Юлька, на вокзал, иди! Там есть детская комната. Там тебе помогут. Устроят тебя в детдом. Иди, Юлька, не бойся!

Но я не хотел уходить от них. Они были добрые, весёлые. Успею в детскую комнату. А тут как раз женщина сказала в рупор:

— Граждане эвакуированные! Сегодня отправляется дополнительный поезд. Направление поезда — Чкалов, Актюбинск, Кзыл-Орда, Ташкент, Коканд, Фергана…

Коканд! Дядин город… Сегодня же я могу уехать туда. И через неделю наверняка буду у дяди. Как я обрадовался! Я стал просить старушку:

— Я с вами поеду. Возьмите меня. Вы в Ташкенте сойдёте, а я в Коканде. Возьмите меня. Дядя Женя сам нас с мамой звал. Хотите, покажу телеграмму?

Я показал им телеграмму, которая лежала в моём кармане вместе с маминой розовой расчёской. Женщина из рупора опять заговорила на всю площадь: «…дополнительный поезд для эвакуированных… направление — Чкалов, Ташкент, Коканд, Фергана…» Я так разволновался, что заплакал. И они согласились взять меня. Даже сами достали мне бесплатный билет до Коканда. Видите, какие бывают хорошие люди!

Правда, когда началась посадка и по железному крючку вместо ступеньки я вскарабкался в теплушку с нарами, я увидал, что моих знакомых нет со мной. Я отбился — кругом опять были незнакомые и, кажется, как на подбор, сердитые. «На другой остановке перекочую к своим!» — решил я. Но поезд двигался медленно, мелькали станционные домики, а он не останавливался.

И опять начались мои мучения.

Может, спрыгнуть на ходу? Вернуться в Горький?

Место мне досталось на верхней наре, около маленького окошка, за которым мелькали серые поля. Всего в нашей теплушке было сорок шесть человек, не считая детей. Все дети ехали с родными. Только я был один, и в тот вечер никто даже слова со мной не сказал. Эвакуированные весь вечер рассовывали свои вещи, устраивали на нарах постели. А я всё время глядел в окошко и опять разговаривал с Иваном Семёновичем — укорял его, совестил. Рассказывал ему про отца, про маму, про дядю Женю, а главное — про то, как не хотел уезжать из Ленинграда.

От этого разговора я не успокоился. На глаза у меня навёртывались слёзы. Я решил, что не добраться мне до дяди Жени, пропаду я в пути. Проклятый Гитлер так навредил, что и в тылу было трудно, как на войне… Я так и заснул на корточках, у окошка.

А наутро в вагоне заметили, что я еду один, и пассажиры стали кормить меня и жалеть. Мне даже подарили голубую эмалированную кружку, дали чайную и столовую ложки.

Нашлась и знакомая старушка. Она ехала с дочерьми в пятом от нас вагоне. И тоже заботилась обо мне.

Сама-то она боялась вылезать из теплушки, а её дочери часто наведывались ко мне. Они приносили картофельные пирожки и тыквенные семечки — их всё время продавали на станциях — и предлагали:

— Пересаживайся к нам, Юлька!

— Спасибо!

Но мне и тут нравилось. Очень удобное у меня было место. По целым дням я сидел на нарах и глядел в окошко. Это никогда не надоедало мне. Я только жалел, что мой атлас и компас остались в школьном эшелоне. Пригодились бы они сейчас! От домашних вещей оставалась у меня только мамина розовая расчёска да кусок красного мелка, который сам не знаю как попал в карман.

Да ещё дядина телеграмма.

Но чего только я не увидал из окна моей теплушки! Сперва мимо проносились дубовые рощи. Совсем зелёные, с весёлыми лужайками. Потом, ближе к Уралу, начались степи. Я боялся пропустить реку Урал. И, когда поезд громыхал по мосту через Урал, я всю нашу теплушку взбудоражил, рассказывал им про Чапаева.

— Вот тут Чапаев утонул, мой любимый герой! Помните? Он через реку переплывал, а белые его в голову ранили… Чапаев утонул в реке. А тело его так и не нашли. Смотрите, какая быстрая река. Знаете стихи: «Урал, Урал-река… бурлива и глубока…»

Перевалил наш поезд через Мугоджары, какие-то невысокие, будто ржавчиной покрытые горы. Паровоз всё время останавливался, чтобы отдышаться, а вагоны даже катились обратно, вниз. Я думал, мы и не выберемся из этих некрасивых гор, но мы, наконец, выехали в широкую степь. И поезд пошёл быстрее.

Перевалили Мугоджары, и сразу всё пошло другое — степи и степи. Редко промелькнёт одинокое деревце. И станет жалко его — ветер треплет ветки, сгибает к земле.

Потом начались пески. А как-то я увидал тёмную цепочку вдали. И догадался: верблюды! Караван верблюдов идёт по пескам…

Очень понравилось мне Аральское море. Оно лежит совсем вровень с жёлтыми песками, будто синюю-синюю воду пролили прямо на жёлтую землю.

Эшелон наш двигался медленно. В пути нас обгоняли курьерские, санитарные поезда. Навстречу шли воинские эшелоны. И тогда все в нашей теплушке задумывались. Мы едем в тыл, а герои спешат на фронт, защищать нас. И я тоже чувствовал себя виноватым… Иногда же наш поезд подолгу стоял на маленьких разъездах в степи. Тогда старичок агроном, наш выборный начальник вагона — он был из-под Одессы, — отправлялся с ведром в первый вагон эшелона за похлёбкой. С нами ехала походная кухня, и дорогой нам давали горячую еду. Первое время, когда старичок приглашал меня идти за обедом, я отказывался — боялся опять отстать от поезда. Потом осмелел, выпрыгивал на ходу на остановках, отбегал даже в степь.

Часто мы рассуждали со старичком, какая у нас большая страна.

— Едем, едем, а всё по родной земле. Да разве такую страну осилишь?! Никто и никогда нас не победит…

С дороги я послал маме в Ленинград три письма. Я описывал своё путешествие и просил писать мне в Коканд. Дяде Жене я тоже написал, что еду к нему.

А между тем в моём окошке начали появляться новые пейзажи. К дороге подбегали стройные пирамидальные тополя, а на горизонте, словно облака, вырастали холмы. С каждым днём холмы становились выше и превращались в настоящие горы.

Ташкент, главный город Узбекистана, мы проехали ночью, я его проспал. Теперь недалеко был и Коканд. От Ташкента до Коканда, до дяди Жени, я знал, оставалось триста километров.