Мальчик из Ленинграда - Раковская Нина Евгеньевна. Страница 9

— Отдай! — кричал я.

Но мальчишка быстро схватил куртку с земли и отбежал за фанерную будку. Потом выскочил оттуда, замахнулся… «Булыжником сейчас пальнёт!» — подумал я и закрыл лицо руками. На голову мне упало что-то мягкое. Это были ватник и ушанка. От злости и страха я еле дух переводил. Мальчишка уже исчез.

«Бежать надо отсюда да поскорее! У картавого, наверное, шайка, и они сейчас прикончат меня», — решил я. Схватил ушанку, ватник. А тут действительно раздались шаги. У меня мурашки по спине забегали. Я бросился к будке, но двери не нашёл — спрятаться было некуда. — Шаги приближались. Я прижался к стене и зажмурился.

Что со мной будет?

Шаги остановились, и густой бас сказал:

— Эй, ты!

Потом кто-то схватил меня за плечи.

Я закричал и стал отбиваться ногами.

— Караул! — вопил я.

— Вот оно что! — пробасил человек. — Сопротивляешься? Хорош!

Я всё старался вырваться и кричал «караул».

— Чего ты орёшь? Приезжий, что ли? Эвакуированный? — сердито сказал человек.

И я почувствовал, что меня отпустили. Тогда я раскрыл глаза и увидал милиционера. Милиционера, понимаете? Я чуть не бросился ему на шею, хотя лицо у милиционера было сердитое.

— Почему в одной рубашке?

Зубы у меня так стучали, что я не мог унять их и с трудом выговорил:

— Я с вокзала. К дяде приехал. Только что… раздели.

Милиционер поднял с земли ватник, оглядел его и, покачав головой, сказал:

— Обобрали!

— Обобрали! — с возмущением повторил я.

— Сейчас отведу тебя на ночлег. Выспишься. А завтра утром дядю отыщем. Пошли! Запомнил, кто тебя обобрал?

— Мальчишка такой…

— Картавый?

— Картавый! — обрадовался я. — Вы его знаете?

— Мы всё знаем, — сказал милиционер сурово. — А у тебя что, голос пропал со страху? Я рядом на посту стоял. Что же ты молчал? Кричать надо в таких случаях!

— Я кричал, — попытался я оправдаться. — Громко кричал!

Но милиционер только рукой махнул. Видно, он считал меня трусом и больше не стал разговаривать.

Веретено

Ночь была холодная. Меня знобило. Я не мог опомниться от радости, только стыдно немного было: зачем раньше «караул» не закричал что было силы.

Впрочем, кто знал, что милиционер стоял рядом? Я ведь не сразу на обе лопатки улёгся — дрался, а картавый старше меня и сильнее… Мне очень хотелось рассказать милиционеру, как я отбивался от картавого, но мы остановились возле большого здания.

Милиционер дёрнул железный крючок, который висел у двери, и, не входя, сказал:

— Примите ребёнка!

Дверь захлопнулась за моей спиной.

Куда же я попал теперь? Я огляделся.

В большой прихожей у стены стояли вешалки. На вешалках висели одинаковые стёганые ватники, а сверху на полках лежали шапки-ушанки.

Налево я увидал освещённую лестницу. Возле перил стоял стол, за которым сидела высокая некрасивая женщина в белом халате. Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

— Кого бог послал?

На столе я увидал опрокинутый стул. К ножке его был привязан пучок косматой шерсти. Женщина всё так же улыбалась, смотрела на меня, а сама пальцами ловко прихватывала шерстинки, скручивала их. Из-под руки у неё тянулась серая нитка, которую женщина наматывала на острую деревянную палочку.

— Эвакуированный, — сказала она, — вижу! Сегодня за ночь третьего привели. Крутитесь вы, ребята, по белому свету, как моё веретено. Вот она, война-то, какая. Никогда такой не было… Подожди, я клубок сниму. Ты не думай, я не для себя стараюсь. Напряду ниток, свяжу носков. В подарок бойцам, на фронт. Теперь всё для фронта. — Тут она ловко сняла с палочки клубок шерсти, сказала: — Пошли.

На втором этаже мы свернули за угол, в коридор, и остановились перед дверью. Женщина повернула ключ, и мы вошли в маленькую комнату.

— Это карантинная, — сказала она. — Пока тут поживёшь. Проверим, не больной ли ты… А потом со всеми ребятами жить будешь. У нас тут весело, народу хватает…

В комнате стояли две кровати, покрытые байковыми жёлтыми одеялами. Одеяла были подоткнуты под матрацы так ловко, будто на кроватях лежали большие пироги. А подушки стояли странно — одним углом вверх. Я сразу опустился на кровать и широко зевнул.

— Это что за мода? — сказала женщина. — Раздевайся. Ты не в эвакопункте. Туфли снимай.

Внизу сильно позвонили.

— Опять, наверное, привели, — вздохнула женщина.

Она сама стащила с меня ватник и вышла. Я так ослабел, что глаза у меня сами закрылись, и так крепко, что я не мог их открыть. Я с закрытыми глазами расстёгивал пуговицы рубашки. Они опять влезали в петли. Тогда я, не раздеваясь, лёг на жёлтое одеяло и заснул.

Утро

Мне снилось, что гудит, отправляется наш эшелон, а я с чайником стою у кипятильника. Я проснулся, вскочил, увидал маленькую комнату. За дверью трубила пионерская труба. И я сразу всё вспомнил: эшелон, ночной Коканд, парк, картавого мальчишку…

Я посмотрел на грязные туфли, в которых вчера заснул, и слез с кровати. Стряхнул землю с одеяла, поднял ватник с пола. Из него клочьями вылезала вата, а грудь была такая блестящая, будто сапожник её начистил щёткой. Но этим я не огорчился. Ерунда всё это! Через час — от силы — дяде Жене и тёте Соне буду рассказывать все мои приключения. Я поправил одеяло, взбил подушку и поставил её углом вверх, как она вчера стояла, а сам весело размышлял:

Коканд днём, наверное, ещё красивее, чем ночью! Я ведь его как следует ещё не рассмотрел. Горы тут, конечно, близко. Мне дядя Женя про них писал. Он туда ездил — строил плотины на горных реках. И вниз, в долины, отводил каналы — арыки. «Тут всё не похоже на наше, — говорил дядя Женя. — Летом жара стоит страшная, дождей не бывает. А фрукты зреют, наливаются, и цветы не вянут, потому что везде вода по арыкам течёт, всё поливает».

Опять радость меня охватила, что наконец я приехал. Хотелось поскорее увидать горы, рисовые и хлопковые поля, здешние сады и огороды.

Я накинул ватник на плечи. Толкнул дверь, вышел в коридор и спустился по лестнице в раздевальню. Где та женщина с палочкой-веретеном? Сейчас попрощаюсь с ней — и на Янги-Хайят…

Около лестницы стоял столик с тем же опрокинутым стулом, а женщины в белом халате не было. И я вышел на улицу. Вышел и зажмурился: солнце светит, теплынь. Совсем лето! На двери я прочёл: «Детприёмник».

Вот куда ночью меня милиционер привёл, в детприёмник! Я постоял немного, погрелся на солнышке и зашагал по улице. Решил идти прямо к дяде, на улицу Янги-Хайят.

«Нич пуль»

Когда я дошёл до угла, мне пришлось остановиться: навстречу из переулка показался верблюд. Рыжий, косматый и, видно, злой — в наморднике, — верблюд шагал по мостовой.

Раньше я видел верблюдов в зоопарке. Этот был лучше. Он был высокий и очень гордый. Он презрительно смотрел на меня сверху вниз и важно шагал вперёд. По бокам у него висели большие корзины с белой ватой. Между горбами сидела старая, морщинистая женщина. На голове у неё была тюбетейка, за спиной — две косы, длинные, чёрные. Женщина была одета в полосатое летнее платье. Она мерно покачивалась — откидывалась то назад, то вперёд, будто кланялась пустой улице.

За первым верблюдом шёл второй. Тоже большой, тоже с женщиной на горбу и с корзинами. За вторым шагал третий.

Один за другим верблюды всё шли и шли. Я глядел на их гордые морды, на корзины с ватой. «А ведь это хлопок! — догадался я. — Куда везут его? Наверное, на фабрику — пряжу делать, материи ткать!»

Я стоял на углу, считал верблюдов с корзинами. Со мной поравнялись три узбека в халатах. Я пошёл за ними следом. На улице теплынь такая, а халаты у них стёганые, ватные, как шубы, только с открытой грудью. Мне попалась навстречу маленькая узбечка с коромыслом на плечах. На концах коромысла, на верёвках, как гроздья, висели глиняные горшки. Я заглянул в них. В горшках что-то белело. Я пригляделся. Наверное, кислое молоко — простокваша. Странно, молоко носят, как воду, на коромыслах!