Весной в половодье - Баныкин Виктор Иванович. Страница 3

На поляну мальчик явился с большой вязанкой сухого хвороста. Он сбросил ее с плеча и удивленно сказал:

— Как у вас ловко выходит!

Около кольев, воткнутых в песок на небольшом расстоянии друг от друга, стоял Савушкин и заплетал их гибкими тальниковыми прутьями. У противоположной стенки будущего шалаша работал Набоков.

— Ловко, говоришь? — спросил Савушкин, подмигивая мальчику.

— Как корзинку плетете! — сказал Леня и прищелкнул языком.

Иван Савельевич взял новый прут и тонким концом обернул его вокруг крайнего кола.

— Я и корзинки умею плести. Они, корзинки-то, знаешь, как нужны в нашем хозяйстве! — проговорил он.

Немного отдохнув, Леня снова пошел за дровами.

Солнце уже опустилось за дальним лесом. Над горами вспыхнула грустная, одинокая звездочка, но было еще светло.

Леня подошел к оврагу, заросшему мелким кустарником. За оврагом начиналась низина. Каждую весну в разлив ее затопляло. Водой сюда заносило много хворосту, щепок, а иногда даже целые бревна. Летом все это зарастало высокой травой, осенью покрывалось опавшими листьями, а зимой — толстым слоем снега. Но приходила весна, начинался разлив, и снова в низине появлялась вода. И так каждый год.

На краю оврага Леня остановился, посмотрел в вечерние сумерки и с удивлением сказал:

— Дровищ этих тут!..

С березы неожиданно взлетела какая-то черная птица и, лениво взмахивая большими крыльями, медленно пролетела над оврагом. Птица пропала в сиреневой мгле. За каждым деревом по-прежнему таилась настороженная тишина.

У мальчика по спине вдруг пробежали мурашки, и он засуетился, собираясь в обратный путь. Расстелив по земле связанные узлом пояс и шарф, он сложил на них собранный хворост, потом, туго стянув его, перекинул за спину.

Подходя к опушке, Леня увидел между осинками красные язычки костра и ускорил шаг.

Савушкин встретил его шуткой:

— А мы с Андреем уж подумывать начали: как бы, говорим, нашего молодца волки не съели!

Леня подошел к костру. Глаза его возбужденно сверкали.

— Устал? — спросил Набоков.

— Нет. С чего же? Я птицу в лесу видел. Большая такая, крылья огромные.

Иван Савельевич прошелся вокруг шалаша, что-то поправляя и доделывая, потом тоже присел у костра.

— Была бы солома, скажу вам, или сено, тогда и дождь не скоро промочил бы, — проговорил он, запахивая шубняк.

Набоков тряхнул головой:

— Еще бы! Покрой шалаш соломой да подстилку из нее сделай, даже тепло будет.

— На подстилку завтра сухих листьев соберем, — заметил Савушкин.

Помолчали.

— А у нас дома сейчас чай, наверно, пьют, — задумчиво сказал Леня и поежился.

— В Жигулях у нас мельник был. Это еще до того, как колхозы народились, — заговорил Иван Савельевич.—

А жена у этого мельника чай больно любила: за один присест могла целый самовар выпить. Ведерный. Это верно. Самовар выпьет и связку сладких кренделей съест, и хоть бы что ей. Только разомлеет вся. «Ох, скажет, и уморилась я! Как есть на жнитве была!» А через какой-нибудь час — опять за самовар.

— А когда же она работала? — спросил Леня.

— Мельник шесть работников имел да кухарку. Они за нее и работали... Про скупых да жадных раньше говорили: «У него на рождество снегу не купишь». Такими и мельник со своей женой были. Чаем никого не угостят бывало. Вот раз пришла к мельничихе соседка — бабка Степанида. Одинокая была старуха, бедная. Зимой это дело было. А у старухи третий день печка не топлена. И есть нечего. Пришла она к богатой соседке, думает: «Может, чайком угостит». Весь день просидела у порога да так и ушла ни с чем... А потом, когда мельника в тридцатом году раскулачили, мы этой самой старушке и говорим: «Бери, бабка Степанида, мельничихину корову и самовар. Ты у них пять лет гусей пасла, а они тебе за это и рублевки не заплатили. Теперь, при колхозной жизни, всему трудовому крестьянству дышать будет вольготнее, и ты у нас не отрезанный ломоть». Все помирать собиралась бабка, а тут раздумала и до сорокового года дотянула. Самой заглавной телятницей на ферме была. «Я, — говорила все, — лишь теперь увидела, что такое жизнь есть».

Иван Савельевич замолчал. Немного погодя он улыбнулся и толкнул Леню в бок:

— А неплохо бы чайком сейчас побаловаться, а? Как ты думаешь, хватило бы нам ведерного самовара?

Леня, засмеялся.

— Я с конфетами люблю чай. А сахар не люблю, — сказал он.

— С конфетами? А может, у меня и конфеты есть. Не веришь — Савушкин взял из-за спины мешок и стал его развязывать. — Я в Старый Посад прощаться с братом ходил. Он в райисполкоме работал. Теперь его на другую работу перевели, в город Чкалов... А тут вот гостинцы всякие, моей старухе.

Иван Савельевич вынул из мешка бумажный пакет и осторожно его развернул:

— Ну что, видишь? Печенье и конфеты. И название у конфет по сезону: «Весна».

Потом Савушкин достал из мешка небольшой сверток.

— А здесь чего? Угадай-ка! — сказал он мальчику. Тот посмотрел на сверток и опустил глаза:

— Не знаю.

— А если тоже сладости какие-нибудь? Каково будет?— Иван Савельевич широко улыбался. — Посмотрим...

Он развернул плотную серую бумагу, и у него в руках оказалась восьмиугольная цветная коробка. Подняв крышку, он разочарованно свистнул. В коробке лежали розовый кусок туалетного мыла, пузатый флакон с одеколоном и баночка с кремом.

— Малость не вовремя подарочек, — покачал он головой. — Тридцать семь лет назад, когда моя старушка невестой была, вот тогда бы, это верно... в самую тогда бы пору!

Иван Савельевич еще пошарил в мешке.

— Больше съестного нет. Лежит всякая всячина: отрез на платье, шаль и еще что-то, — сказал он. — Пирогов хотела завернуть Зоя, жена брата, да я не велел. «Куда их, говорю, искрошатся все. Моя старушка сама каждое воскресенье пироги печет».

Леня вдруг торопливо полез в карман кожаной куртки.

— А у меня пирожок есть. С мясом,— смущенно сказал он. На мешок рядом с конфетами и печеньем мальчик положил бумажный сверточек.

— Теперь мы совсем богачи. Еще бы мельничихин самовар, и распивай чай до утра! — проговорил Иван Савельевич, поглаживая колени. — Верно, Андрей?.. Я так думаю: пирожок оставим на завтрак, а сейчас получайте по конфетке и печенью на нос.

Набоков, все это время молча сушивший чесанок, наклонил голову и подавленно сказал:

— У меня ничего нет... В сумке подшипник и папиросы. Я... я объедать вас не стану.

Савушкин пристально посмотрел в лицо тракториста, покрывшееся багровыми пятнами.

— Ты вот чего... дурь всякую из головы выкинь, — строго промолвил он. — «Объедать не стану!» И как ты про нас понимаешь?..

С Волги поднимался ветер. Он как бы нехотя заводил свою тоскливую песню, тормоша на опушке тонкие осинки, Слышно было, как шумели деревца, задевая одно за другое голыми ветками.

Дрова в костре прогорали, пламя меркло. Дыхание ветра долетало и сюда, гасило слабые язычки.

Леня повернулся к Савушкину и положил руку на его колено:

— А вы почему не кушаете?

— А ты разве забыл, что я в гости к брату родному ходил? У меня живот пирогами набит, — с добродушной усмешкой сказал Иван Савельевич. — Я теперь дня три есть не захочу. — Помолчав, он добавил позевывая: — Давайте-ка, ребята, спать...

В шалаше было тесно и холодно. И хотя Иван Савельевич загородил входное отверстие кусками коры, продувало со всех сторон.

Когда налетал сырой ветер, шалаш дрожал, словно в ознобе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Леню Савушкин укрыл толстым мешком.

— Так теплее будет. Спи себе, не ворочайся. Тебе между нами, как возле двух печек, — сказал Иван Савельевич.

Тонкие сухие хворостинки, разбросанные по песку вместо подстилки, трещали и ломались под тучным телом Савушкина. Он не спал. Не спали еще, как он об этом догадывался, и Леня с Андреем. Ивану Савельевичу казалось, что мальчик лежит с открытыми глазами, даже чуть мокрыми от слез, и думает о доме. Савушкин решил притвориться спящим и принялся похрапывать.