Товарищи - Меттер Израиль Моисеевич. Страница 2

— Не желаю.

— Ну и дурак.

Витька стоял у куста, закусив губу, видел, что поплавок давно ушел под воду, но из упрямства не подсекал.

— И охота вам на рыбалке ссориться! — стуча зубами от холода, сказал Миша Зайцев.

— Я не ссорюсь, — примирительно ответил Володи. — Мне что? Взрослый человек, пускай сам решает.

— Да он решит, — уверял Миша. — Правда, Витька? Вот Митя в Москву едет, и то ничего страшного. Меня б пустили, я б не боялся. А чего бояться? Пошел прямо с поезда к директору…

— К какому директору? — улыбнулся Митя.

— А хоть к какому. И прямо так и говори: образование — шесть классов, дроби знаю, проценты знаю, покажите, какая у вас есть работа, я что-нибудь выберу.

— А директор как шуганет!..

— Ну да! Не имеет права. Ты ж по делу пришел. Главное, робеть не надо. И за что попало не берись. Сразу ответа не давай. Скажи: я подумаю…

— Вот Мишке б на директора выучиться, — сказал Володя. — Всем лебедянским удобно б жилось.

— Не-ет, — серьезно ответил Миша. — Мне это ни к чему. Мне, знаешь, какая профессия нравится? Чтоб было видно, что делаешь. Например, инженер: построил дом, — двери, окна, всё как полагается…

— Сам рассуждает, — сказал Витька, — а у самого тройки по арифметике.

— Ну, так меня ж еще надо воспитывать, — оправдывался Миша.

Солнце начинало припекать. Мальчики постепенно снимали с себя всё, что было надето для ранней рыбалки. От тепла они стали умиротвореннее, ленивее на слова.

Поклевывали проснувшиеся мальки; то и дело в воздухе мелькали лески с блестящими пескариками на крючке. Иногда попадался жадный, ощеренный колючими плавниками окунь и тогда вокруг счастливца-рыбака толпились все ребята, рассматривая добычу. Раздавались голоса:

— Ого! Порционный!..

— Грамм полтораста!

— Ну да — побольше!

— Гляди, как заглотнул!.. Не вытащишь.

Меньше всего везло Мише Зайцеву, но он не унывал. Попрежнему восторженно он сообщал товарищам, как только его поплавок начинал вздрагивать, тут же делал смелые предположения насчет размеров «рыбины», которую он сейчас вытянет, а когда на крючке не оказывалось даже наживки, каждый раз радостно вскрикивал:

— Вот черт! Сорвалась!..

Ему мешала буйная фантазия. Он ярко представлял себе, как где-то в глубине, с того берега двинулся сюда на него гладкий, блестящий, жирный голавль, как он, шевеля плавниками, подплывает всё ближе и ближе, голодный, как черт, заметил аппетитного червя, понюхал его хвост… И тут Миша не выдерживал: ухватившись двумя руками за удилище, он так дергал его вверх, что если б на крючке и вправду была рыбина килограмма на полтора — на два, то она шлепнулась бы на траву.

— Ты погоди, дай ей взять как следует, — уговаривал Митя.

Он лежал на берегу, разомлев от солнца. Не хотелось шевелиться. Из-под руки, на которую он опирался, далеко-далеко был виден Дон, заворачивающий вправо у самой Тяпкиной горы.

Где-то там внутри горы должна быть скрыта пещера, в которой восемьсот лет назад жил Василий Тяпка со своими двумя братьями. На этой горе он стоял с подзорной трубой — нет, пожалуй, тогда еще не было подзорных труб, — стоял просто так и смотрел вдаль на этот же самый Дон, на дорогу, на лес, которого сейчас здесь нету. Завидев богатых купцов, он свистел разбойничьим свистом и вместе со своими братьями отбирал у купцов добычу — продукты и промтовары — и раздавал их бедным.

А потом здесь построили город Лебедянь, из которого он, Митя, завтра уезжает.

И приедет он сюда через несколько лет; к тому времени уже давным-давно будет выстроен Дом культуры и где-то в его стенах будут лежать те 247 кирпичей, которые Митя лично перетаскал от церкви. Он даже хотел тогда как-нибудь их отметить, чтобы потом узнать, но сообразил, что здание всё равно будет оштукатурено.

А приедет он с большим чемоданом. В чемодане будут лежать подарки и для Витьки, и для Миши, для всех ребят. И самый главный подарок — для матери; что-нибудь очень дорогое, большое, теплое и красивое.

Он не пошлет матери заранее телеграмму, но, может, она как-нибудь сама узнает… Тут Митя хитрил: стыдно было признаться себе, но, может быть, в лебедянской газете будет написано, что в Лебедянь возвращается Дмитрий Власов, специалист по… в общем специалист по какой-нибудь специальности…

Например, неплохо бы возвратиться сюда и построить водопровод, чтоб не таскаться к Дону по воду. Хотя уж если строить, то водопровод — маловато… Пожалуй, лучше завод марки «ЛТ» — Лебедянский тракторный…

Вообще город хороший, жаловаться нельзя: яблоки здесь вкусные, река приличная, ребята дружные. Только бы скорее обернуться в Москву и обратно. Лет за пять, пожалуй, можно. Значит, ему будет девятнадцать. Это он будет как кто? Как старший брат Володи Петренко, который работает там же, где Митина мама, — совхозе «Агроном»; он в плодоовощном учился; ну, это не очень интересно. Ему-то, Мите, абсолютно безразлично, какой сорт есть. Конечно, учительница говорила про опыты с новыми сортами — надо как-то подвязывать черенки, — но всё равно в результате-то получаются фрукты, и больше ничего. Много ли их человеку надо?.. Нет, он в Москве подберет себе такую специальность.

— Митя, заснул?

— Нет, а что?

— Купаться будешь?

Над ним стоял Володя Петренко и снимал рубаху. Митя собрался было тоже раздеться, но, посмотрев на ведра, вспомнил, что обещал матери принести воду, и заторопился домой.

В день Митиного отъезда мать совсем растерялась.

Если бы кто-нибудь в этот день сказал ей, что сына не надо отпускать в Москву, она б оставила его дома. Но никто этого не говорил, и с тоской в сердце она собирала Митю в дорогу.

Столько надо было сказать ему, предупредить о всяких опасностях, а слов не было. Анфиса Ивановна не выезжала из Лебедяни лет двадцать, ничего не помнила, как там устроено в больших городах, только чувствовала материнским сердцем, что мальчика могут обидеть, а ее около него не будет. Кто обидит и как обидит, этого она не могла бы сказать, но ее мучили туманные, неопределенные предчувствия.

И чем больше она об этом думала, тем в ее представлении всё меньшим и меньшим мальчиком становился Митя; ей уже казалось, что она отправляет крохотного ребенка.

Конечно, в Москве живет ее сестра — к ней Митя и должен заехать с вокзала, — но, во-первых, от сестры почему-то нет подтверждающей телеграммы, а, во-вторых, тетка всё-таки не мать, тем более, что тетка и видела-то своего племянника один раз лет двенадцать назад.

От обилия этих мыслей у Анфисы Ивановны всё перепуталось в голове. Наставления, которые она давала сыну, носили какой-то отрывочный, беспорядочный характер. Надо что-то сказать, а что — неизвестно.

— Улицы переходи осторожно.

Анфиса Ивановна ходила из комнаты в сени, потом обратно, перекладывала вещи с одного места на другое, зачем-то разжигала примус и сразу гасила его.

— Слушайся старших.

Бралась в который раз укладывать деревянный сундучок сына и вдруг вспоминала:

— Вина не пей.

Хотелось ей сказать, как ей будет одиноко без него, как она будет ждать весточки, а получалось:

— С плохими людьми не водись.

Разве от всего убережешь?

К вечеру, часа за три до отъезда, пришли Митины приятели. Они собирались проводить его на станцию, а сейчас сидели в комнате тихие, немножко торжественные от значительности события.

Относились они к отъезду друга по-разному.

Володя Петренко сам уезжал через несколько дней в Рязань и в общем считал, что всё в порядке вещей. Парень взрослый, руки есть, голова есть — надо работать. Володя незаметно для себя уже привык подражать тому мастеру, который обучал его в Рязани токарному делу. Мастеру было лет под пятьдесят, был он строг, немногословен и очень трезв в суждениях. Володе было неполных шестнадцать, строгость напускалась сравнительно легко, немногословие давалось трудное — иногда очень хотелось поболтать, — а что касается трезвости суждений, то тут Володя попросту заимствовал у мастера целый ряд выражений. К числу их, кстати, и относилось: «Руки есть, голова есть — надо работать».